– Нет, она живее всех живых! (Смеется.) Это Франко искал себе оправдания, чтобы предаваться лени и не писать.
– Паола Букан рассказывала о том самом знаменитом докладе Евангелисти, который состоялся в Риме в конце шестидесятых. Собралось много людей. Он опоздал, поднялся на сцену, опустил глаза, взял микрофон и сказал: «Вы что, до сих пор не поняли? Музыка умерла!» А потом развернулся и ушел.
– Вполне в стиле Джона Кейджа. (Смеется.)
Молча глядя в будущее
В комнате внезапно воцаряется тишина. Мы вдруг понимаем, что пришло время обеда. Мы направляемся к выходу, думая о том, что объять необъятное невозможно… Пока мы идем по кабинету, я делюсь с Эннио своими сожалениями по этому поводу.
Эннио: – Ну, я-то работал всю свою жизнь… Так что нам есть о чем поговорить…
Эннио запирает за нами дверь, дважды поворачивает ключ, затем вновь кладет его в карман. Я подбираю диктофон и конспекты, которые оставил в гостиной, мы берем графин с водой и направляемся на кухню, где прощаемся с Марией. Затем оба одеваемся и выходим из дома, надеясь отыскать открытый ресторан. Я иду вслед за Эннио на виа делла Трибуна ди Кампителли, мы заходим в «Старый Рим» – ресторан, где Эннио завсегдатай. Садимся, заказываем, и пока ждем своих блюд, вновь возвращаемся к разговору об итальянских и зарубежных консерваториях. Морриконе спрашивает, как шла моя учеба в Нидерландах. Мы рассуждаем о том, как изменились методы преподавания, сравниваем подходы, достоинства и недостатки разных подходов… Я вдруг понимаю, насколько уникальна и удивительна эта минута. И не только потому, что я давно мечтал о таком откровенном разговоре, но и потому, что хотя мы совершенно разные люди и со многих точек зрения знакомые нам подходы к музыке полностью противоположны, и все же мы можем построить свободный, естественно текущий диалог и создаем мосты там, где встречаем преграды, а в центре нашего общения как объединяющее ядро – музыка.
Еще какое-то время я наслаждаюсь осознанием этого. И может быть от того, что мы так долго говорили о двадцатом веке в музыке, а может быть потому, что я думаю о постоянстве и непостоянстве чувства сопричастности и уже испытываю ностальгию, но я вдруг слышу, что уже несколько минут насвистываю главную тему из «Двадцатого века» Бертолуччи.
– Расскажи, как зародилась эта тема? Мне никак не удается выбросить ее из головы.
– Я уже говорил тебе, что написал ее быстро, буквально спонтанно. Бертолуччи отвел меня в комнату видеозаписи, и пока я смотрел в темноте на прекрасные кадры, она сама пришла мне в голову. Я записал ее на бумаге, что была под рукой.
Предполагалось, что это будет торжественная тема с элементами народной музыки, чуть ли не гимн. Я решил доверить ее гобою. Этот инструмент как никакой другой способен пронизать музыкальную ткань и выделиться из оркестра, у него очень характерный тембр.
![]()
Мне казалось, что мелодия должна быть ярко выраженной и в то же время такой, чтобы хор легко мог ее подхватить. Фильм открывался знаменитой картиной Джузеппе Пеллиццы да Вольпедо «Четвертое сословие», которая очень наглядно демонстрирует множество личностей, слившихся в единое целое. Краски в кадре навеяли мне множество и других тем; какие-то я задействовал, какие-то нет.
– Ты был на съемочной площадке?
– На этот раз не был. Мало того, замечу, что на работу над фильмом у Бертолуччи ушло почти два года, но когда он явился ко мне, фильм был уже готов, и у меня оставалось всего два месяца. А для подобного объема это ничто.
– Что ты думаешь о самом фильме?
– Я думаю, это одна из лучших картин Бернардо, произведение, которое, несмотря на то, что построено исключительно на итальянском материале, смогло преодолеть границы Италии и завоевать мировое признание.
Разумеется, когда фильм выходит на такую большую аудиторию, его и хвалят и критикуют, однозначного мнения нет, и все же в то время у меня осталось впечатление, что некоторые люди неправильно его поняли.
– Что ты имеешь в виду?
– Мнение критики сразу же раскололось, поскольку в фильме присутствовала политическая тематика. Мне же всегда было ясно, что речь скорее о реалистической сказке, чем о фильме с налетом критики истории.
Во время одной из пресс-конференций я даже дошел до того, что яростно схватился с журналистом, утверждавшим, что «Двадцатый век» представляет однобокое и отстраненное видение истории, поскольку простой народ изображен героем, а фашисты – безжалостными убийцами. Споря с ним, я осознал, что, наверное, мне стоит чаще исполнять тему из этого фильма на концертах, до этого я обычно не включал ее в программу…
– Я думал на тему того, насколько важны для тебя отношения со слушателем, ведь ты дирижируешь целым оркестром перед тысячами слушателей, и так каждый раз. Должно быть это непросто, ведь большую часть жизни ты провел в одиночестве, работая в кабинете. Эннио, что тебя так привлекает в дирижировании?
– Целый ряд вещей. Во-первых, как тебе известно, музыка пишется на бумаге и на бумаге остается, и пока она в этом состоянии, она молчит. Ей необходимы исполнители, инструменты, публика – это запускает целый процесс. Например, для живописи ничего такого не требуется: написал картину и показал публике. То же касается и скульптуры, и других изящных искусств. А в музыке дирижер является связующей фигурой ритуала, повторяющегося из раза в раз сотни лет: через инструмент и исполнителя происходит чудо: из значков на бумаге ноты превращаются в звуки.
Я хорошо знаю этот процесс, поскольку я годами взращивал его в своем кабинете, но когда после 2001 года я стал сам дирижировать и регулярно ездить с концертами по миру, я понял, сколь много дает прямой контакт со слушателями. На моих концертах залы всегда переполнены, и чувствовать, что слушателю нравится ощущать контроль над процессом – от всего этого мне просто хорошо.
Профессия композитора подразумевает долгие периоды одиночества, оно необходимо ежедневно. Но дирижируя собственную музыку, я могу сам стать частью процесса трансформации моих идей в музыкальное полотно. Бывают места, которые получилось лучше других, и когда я слышу их в исполнении оркестра, подчиняющегося моим движениям, я испытываю глубочайшее удовлетворение и понимаю, что мои старания окупились.
В последнее время, особенно после операции на грыже, которую я перенес в 2014 году, друзья все чаще спрашивают меня: «Эннио, как тебе удается столько путешествовать в таком возрасте, это так выматывает». А я отвечаю, что мне нравится чувствовать публику рядом. Это придает сил.
– После операции ты был вынужден взять длинную паузу.
– Впервые в жизни я почувствовал себя заложником своего тела, уж слишком долго я находился в кровати. Учитывая мой возраст, процесс выздоровления был долог, но пошел на пользу, потому что я-то привык быть постоянно в движении. Потом у меня возникали еще кое-какие проблемы со здоровьем, но я стараюсь вовремя с ними бороться и продолжаю дирижировать как в студии, так и на концертах в разных странах. В конце концов, старение – естественное явление жизни, но тем не менее нужно постоянно заставлять тело работать, иначе он откажет раньше времени.
– А ты как-то готовишься к концерту, тренируешься?
– Перед концертом и перед некоторыми важными записями я немного репетирую в своем кабинете. Я читаю партитуры в нужном порядке и дирижирую в полной тишине, повторяя нужные жесты, пробегаю трудные места и при этом всегда стараюсь быть как можно выразительнее. Мне нужно экономить энергию, верно распределять ее, реагировать на знаки, которые подает тело. Чем я старше, тем сложнее становится дирижировать.
– Кто твои любимые дирижеры?
