продуктом этой революции стало торжество в духовной жизни России идеалов дохристианской эпохи. «Русская мечта» оказалась удивительно живучей, сумев почти без потерь пережить века и православного воспитания, и имперской муштры, чтобы восторжествовать в большевизме. Однако испытания коммунизмом и она не выдержала.
Призрак Троцкого, как тень отца Гамлета, десятилетиями витал над СССР, чтобы в конце концов посмеяться и над своим «заклятым другом» Лениным – главным архитектором большевистского проекта, и над своим убийцей Сталиным – главным застройщиком коммунистической России.
Идеал большевизма был столь чудовищно примитивен, дик и иррационален, что буржуазная природа большевистского движения, унаследованная им от русской интеллигенции, долгие годы оставалась скрытой как для посторонних наблюдателей, так и для самих большевиков.
Индивидуализм, прагматичность, рациональность, казалось, были задушены большевизмом навсегда. Уничтожение частной собственности, политической свободы, тотальный контроль над духовной жизнью общества и отдельного человека должны были навсегда поставить крест на возрождении буржуазного духа в любой форме. Однако враг был не снаружи, а внутри.
Нужно помнить о двух важнейших достижениях большевизма в России. Уничтожив все формы (уклады) патриархальной частной собственности, большевизм создал современную по своему характеру частную собственность в России, пусть вначале и для одного единственного собственника – государства. Уничтожив все ростки свободы, пробивавшиеся сквозь решето дряхлеющего самодержавия, большевизм создал матрицу современного политического государства, пусть и наполненную на первом этапе тоталитарным содержанием.
Буржуазность вовсе не гналась за коммунистами по пятам, как это многим казалось, а маячила впереди. Поэтому эволюция большевистского сознания неизбежно должна была проявить его буржуазную сущность, а эволюция коммунистического общества должна была превратить его в общество буржуазное.
Только сегодня с высоты накопленного исторического опыта становится ясно, что Троцкий действительно был самым последовательным теоретиком большевизма. Именно он видел главную угрозу для большевизма в неизбежности буржуазного перерождения. Троцкий не находил внутренних ресурсов, которые могли бы предотвратить эту угрозу, и именно поэтому делал ставку на «перманентную революцию», наивно полагая, что в огне ее мирового пожара буржуазия сгорит в планетарных масштабах и локальное поражение не будет иметь значения. «Страшные» пророчества Троцкого начали сбываться в годы холодной войны, когда возможности экспорта революции оказались практически исчерпаны и созданная большевиками система стабилизировалась и стала развиваться, опираясь на собственные ресурсы в условиях сосуществования с враждебным ей миром Запада.
В старые времена говорили, что мысль изреченная есть ложь. Когда языческий идеал стал официально сформулированной идеологией, сила его притягательности начала таять на глазах. Выдержавшая испытание временем, устоявшая под натиском православия, укрепившаяся западным просвещением русская былинная мечта о потребительском рае на земле заржавела и рассыпалась, столкнувшись с реальным социализмом. Через несколько десятилетий после революции в коммунизм продолжали верить только те, кому выгодно было в него верить.
Когда идеологический фасад советского общества выцвел и растрескался, обнажился его остов, невидимые ранее конструкции каркаса. В основании лежали все те же элементы интеллигентского миросозерцания, на которых было замешено тесто большевизма, – буржуазный рационализм и православная религиозность. Однако до определенного момента не было субъекта, который заварил бы из этого материала новую кашу. В конце 1950-х годов такой субъект наметился. Им стала советская интеллигенция – непрямая наследница интеллигенции российской.
Постиндустриальная волна, докатившаяся до СССР, заставила теперь уже советскую власть открыть возможности карьерного роста для потока «новых разночинцев». Паспортизация крестьян, образовательный бум, технологическая революция привели в город и во власть новые массы людей, которых машина партийной пропаганды уже не успевала качественно «профилактировать». Одновременно ослабление репрессий не позволяло подавлять внешние проявления «человеческой природы» у этих проснувшихся для активной жизни людей. Так родился феномен «советской интеллигенции», в конечном счете и «похоронившей» большевизм, реализовав мрачные предсказания Троцкого.
Советская интеллигенция приняла на себя в СССР политические функции среднего класса, сыгравшего ключевую роль в становлении западных послевоенных демократий. В этом смысле ее миссия была такой же компенсационной по отношению к неразвитому среднему классу советского общества, как в свое время была компенсационной миссия русской интеллигенции по отношению к неразвитой русской буржуазии.
Имелись, однако, и отличия. Русская интеллигенция возникла как «культурная альтернатива» в обществе, где существовал культурный антагонизм патриархальной, неолитической культуры масс и европеизированной, рациональной и индивидуальной культуры элиты. Советская интеллигенция появилась в обществе, где все значимые, массовые культурные различия были уничтожены, где колхозника зачастую нельзя было отличить от академика, где все группы говорили на одном языке (точнее, новоязе), исповедовали один стиль, разделяли одни ценности, верили в общие мифы. Для этого однообразного советского общества и для организующей его власти советская интеллигенция несла в себе фатальную угрозу. Но она подготовила этому обществу не революцию, а эволюцию, не взрыв, а медленную смерть в муках перерождения. Буржуазное перерождение коммунизма нашло наиболее полное воплощение в постепенном восстановлении приоритета приватного над публичным, частной жизни над общественной.
Уничтожить полностью частную жизнь, частные интересы в принципе невозможно. Здесь с самого начала большевикам пришлось идти на компромиссы. Но на время ее удалось загнать в подполье. Частная жизнь, конечно, была: люди жили в семьях, воспитывали детей, создавали богатство, передавали его по наследству. Но официально ее как бы не было, официально человек жил в обществе и для общества, а всех проявлений своих частных интересов должен был стесняться, как дурной болезни. Жить ради себя, ради своих интересов, тем более стремиться удовлетворять свои материальные потребности было «мещанством». Поэтому частная собственность в ее неуничтожимых остаточных проявлениях стыдливо называлось «личной», что должно было подчеркивать ее сугубо утилитарный характер. Это, впрочем, не мешало миллионам советских граждан стремиться приумножить ее любой ценой. Жизнь в СССР приобрела шизофренический оттенок: граждане постоянно жили в двух измерениях – в частном, которого нет официально, но которое для них реально, и в публичном, которое официально существует, но воспринимается как голая абстракция.
Таким образом, приватизация собственности в середине 1990-х была не столько началом драмы, сколько ее концом, завершением «приватизации общественных отношений», начавшейся за несколько десятилетий до этого. При этом приватизация общественных отношений происходила с теми же моральными издержками, с которыми впоследствии была произведена приватизация собственности. Ее следствиями стали проявления в общественной жизни крайнего индивидуализма и «вещизма».
Парадоксальным образом сама эпоха массового террора резко подтолкнула индивидуализацию общественной жизни в ее отрицательной форме отчуждения людей друг от друга. То, что в западной культуре достигалось протестантским воспитанием, в России сделал страх с очевидной разницей в результатах. Протестантская культура отрывала людей друг от друга в их отношениях с Богом. Террор отрывал людей друг от друга в их отношениях с Властью. По форме результат был сходным, по содержанию – противоположным. Именно эти «индивидуалы» со страхом вместо Бога в душе и начали строить в послевоенное время частную жизнь.
Со временем страх отступил (хотя полностью он не исчезнет еще очень долго, отложившись на «генетическом» уровне). Свято место, как известно, пусто не бывает. И там, где не было Бога, поселилась «мирская суета». Советская интеллигенция была «материалистической» не в философском, а в грубо житейском смысле этого слова. Как это ни грустно, деньги стали главным кумиром тех, кому позже выпала миссия поставить точку в советской истории. Не в 1990-е годы, когда открылись возможности легкого и беззастенчивого грабежа страны, интеллигенция не выдержала испытания деньгами, а гораздо раньше. В годы застоя формировались и шлифовались ценности и принципы, которые ставили благополучие и комфорт в центр миросозерцания. По сути, 1970-е стали «золотым веком» русского мещанства, процветавшего под разговоры о духовности.
Где есть интеллигенция, там есть
