коммунизма» с его узаконенным насилием, а также всю обслуживающую эту идеологию политическую систему.
Так в начале 1990-х годов пришел конец этой удивительной «советской цивилизации», ставшей своего рода трагическим историческим курьезом. Советская цивилизация была явлением противоестественным и в то же время логичным и необходимым. Русская история в этом случае исполнила рискованный трюк – нечто вроде «исторической петли Нестерова». Это был смертельно опасный эксперимент, по ходу которого Россия могла в любой момент сорваться в штопор. Причем сегодня, на выходе из этой петли, риск сорваться в штопор еще больше, чем на входе в нее.
В основании русской цивилизации лежал большевизм – квазирелигиозное движение, временно (а возможно, и навсегда) вытеснившее собою русское православие, возникшее из противоречий русской социальной и духовной жизни и материализовавшееся на волне кризиса, вызванного мировой войной.
Большевизм был своего рода религией созидающего насилия, паранойей «жизнеустройства» по заранее предначертанному плану, обремененной разветвленной и всепоглощающей мифологией. Эти качества позволили большевизму овладеть массовым сознанием и превратиться в «навязчивое состояние» для сотен миллионов людей. За почти сорок лет революции все социальные, политические и личные отношения оказались перестроены в соответствии с этим абсурдным религиозным учением.
Именно религиозная природа большевизма предопределила устойчивость сформированной им «советской культуры» и ее способность развиться до уровня «советской цивилизации». Благодаря большевизму на теле российской истории образовался своеобразный «цивилизационный пузырь». Его можно рассматривать как некое культурное новообразование в теле русской православной цивилизации. Так иногда, разрезав большой зрелый апельсин, внутри него можно обнаружить еще один маленький апельсинчик. Вот такая же странная неполноценная «цивилизация внутри цивилизации» появилась в России в XX веке. В 1953 году она наконец состоялась как нечто органичное, способное просуществовать почти сорок лет и умереть от немощи.
Интересно, что смерть советской цивилизации была почти такой же тихой, как и смерть предшествующей ей 300-летней империи. Она исчерпала себя и испустила дух в 1989 году. Как это часто бывает в России, проблема возникла не столько с отказом от старого, сколько с признанием нового.
Советский строй был для больного российского общества функционально тем же, чем для больного человека является наркоз. Чтобы не погибнуть от болевого шока, общество впало в «коммунистический анабиоз», просуществовав в нем почти столетие. Когда наркоз перестал действовать и пузырь «советской цивилизации» сдулся, общество вернулось к тому, с чего все начиналось, – к русской революции с ее нерешенными задачами.
Так же как контрреволюция 1953 года оказалась скрыта для нас событиями 1956 года, возобновление русской революции в 1989 году оказалось скрыто от нас бурными событиями 1991–1993 годов. В действительности именно в 1989 году произошли те радикальные изменения, которые остановили часы советской истории и с которых начался отсчет нового времени: Горбачев победил консерваторов в ЦК КПСС и на партийной конференции; было созвано подобие Учредительного собрания – Съезд народных депутатов – и начался распад «Советской империи» (крушение Берлинской стены и вывод войск из Афганистана).
Видимо, есть какая-то закономерность в том, что девятый вал революции приходит не сразу, а спустя несколько лет после основного, но при этом не столь заметного подземного толчка. Возможно, это связано с тем, что первый толчок рождает определенные ожидания, которые практически никогда не могут быть оправданны. И тогда разочарованное общество наносит второй сокрушительный удар по умирающей власти.
В 1990-е годы Россия погрузилась в хаос революционного насилия, в котором пребывала почти пятнадцать лет. То, что мы называем «лихими девяностыми», было временем революционной ломки всех сложившихся отношений и стереотипов, насильственного перераспределения имущества и власти. В конце концов из хаоса стал проступать «новый порядок», который во многом, к несчастью, напоминал порядок старый, поскольку никаких видимых культурных подвижек в обществе за это время не произошло.
В 2003–2004 годах Россию накрыла первая контрреволюционная волна, которая попыталась ввести «революционное наследие» 1990-х в определенные рамки. Она носила преимущественно антиолигархический характер, частью уничтожив, частью поставив под контроль государства элиту, рожденную горбачевско-ельцинской революцией. Возникшее из этой контрреволюции государство осталось тем не менее насильственным по своей природе и целям. Причем уровень и роль насилия в функционировании современной российской власти явно недооценивается.
То, что Россия переживает сегодня эпоху реставрации, стало общим местом в политической публицистике последних лет. Повсюду мы наталкиваемся на знакомые до боли экономические, социальные и политические очертания. И действительно, повсеместный возврат от плюрализма к монополии, идет ли речь об экономической конкуренции или о политической борьбе, как нельзя лучше иллюстрирует полученный советской историей от современной России «откат».
В то же время Россия если и напоминает СССР, то эпохи упадка. Перед нами вялое общество, управляемое изможденным государством. Население преимущественно пребывает в «политически бессознательном» состоянии, а замеры общественного мнения с регулярной повторяемостью фиксируют утрату гражданами всякого интереса к политике. Все это напоминает состояние советского общества времен «позднего застоя». Парадоксальным образом Россия умудрилась вернуться в «точку невозврата», в ту самую эпоху, когда произошел «большой скачок» к «демократии» и «капитализму».
При этом режим внешне выглядит как вполне стабильный. С одной стороны, сегодняшняя власть в России совершенно самодостаточна. Она защищена от внешних воздействий и давно выработала иммунитет против либеральной критики. С другой стороны, население России в 1990-е годы получило такую мощную прививку от «либерализма», что рассчитывать сегодня на какое-либо массовое демократическое движение внутри страны не приходится. Из всех видов «цветных революций» наиболее вероятной в России является «коричневая».
Поэтому тему перемен вообще можно было бы полностью закрыть, если бы дело ограничивалось изменениями, вызванными рациональными причинами, но даже подводная лодка всплывает на поверхность, когда заканчивается кислород. Помимо рациональных, в политике действуют зачастую и иррациональные силы. Как указывалось выше, зачастую в российской истории самая стабильная, внешне и внутренне неуязвимая система исчезала, неожиданно запустив механизм самоликвидации.
То, что невозможно в «евклидовой политической геометрии», оказывается возможным в «политической геометрии Лобачевского». Власть, неуязвимая для рациональной критики, вдруг начинает вести себя иррационально, и с этого момента начинается обратный отсчет срока, отпущенного системе.
Нелишне вспомнить, что революции, по Ленину, происходят не тогда, когда этого хочется кому-то, а когда этого хочется им самим, т. е. когда возникает революционная ситуация, которую ни предвидеть, ни подготовить нельзя. Ленин писал: «Для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять как прежде». Революции являются на свет прежде всего как следствие иррационального поведения верхов, которые по каким-то причинам более не могут править «по-старому».
Тектонические сдвиги незаметно происходят глубоко под поверхностью земли, но только когда случается разрушительное землетрясение, обитающие на поверхности люди узнают, что земные платформы уже давно пришли в движение. Как правило, еще задолго до катастрофы природа посылает людям многочисленные сигналы, свидетельствующие, что «процесс пошел». Также и в обществе: нарастание глубинных, неразрешимых противоречий внутри системы трудно поначалу обнаружить невооруженным глазом. И хотя «социальное подземелье» бурлит, жизнь на поверхности очень долго может оставаться стабильной.
Вообще социальные и политические системы инерционны. Если не случится войны или иной равной по силе катастрофы, они могут гнить заживо столетиями. Только практически полное разрушение социальной и политической инфраструктуры может поднять низы на успешный революционный бунт. Казалось бы, современной России с ее запасами нефти и газа и с ядерным щитом ничего не грозит?
Но оказывается, однако, что верхи гораздо более чувствительны к тем политическим подземным толчкам, которые производит столкновение неразрешенных (или неразрешимых при данных условиях) социальных (в широком смысле слова) интересов. Они способны запускать механизм «революции сверху» и без войны, именно тогда, когда политическая
