Но Хуэйлянь продолжала стоять на коленях.
— Какой же вы жестокий, батюшка! — говорила она. — Если вы остаетесь глухи к слову наставника, так внемлите гласу Будды! Не хотите вы мне верить. Да, он напился, но не было всего этого.
Раздраженный Симэнь велел Лайаню вывести ее из залы и проводить домой. Утром хозяин составил обвинение и передал его Лайсину, а тот как свидетель спрятал его за пазуху и доставил вместе с Лайваном в управу к надзирателю. «Сего… дня в нетрезвом виде, — гласило обвинение, — замышлял среди ночи зарезать хозяина ножом… Кроме того, подменил серебро…»
Не успели Лайвана вывести за ворота, как легкой походкой к зале поспешила У Юэнян.
— Если слуга провинился, дома накажи, и дело с концом, — уговаривала она Симэня. — А к чему этот шум? Зачем власти на ноги поднимать, управу беспокоить?
— Что ты, баба, понимаешь? — вытаращив глаза, заорал Симэнь. — Он убить меня собирался, а ты за него вступаешься!
И, не обращая внимания на просьбы Юэнян, он распорядился увести Лайвана в управу. Пристыженная Юэнян удалилась к себе.
— Вот разбушевался, деспот-смутьян! — говорила она Юйлоу и остальным женам. — И что за девятихвостая лиса[373] в доме завелась? Кого он вздумал слушать? Ни с того ни с сего слугу под суд отдавать?! Знай твердит — «убийца», а где доказательства? Такими вещами не шутят! Настоящий тиран!
Сун Хуэйлянь упала на колени и зарыдала.
— Встань, дитя мое! — уговаривала ее Юэнян. — Не плачь! На допросе все выяснится, смертного приговора твоему мужу не вынесут, не бойся. Убийца, и тот до казни по земле ходит. Насильник проклятый! Как дурманом его опоили, ничего слушать не хочет. Он и жен-то своих готов на каторгу сослать.
— Батюшка в дурном расположении, — заговорила Юйлоу, обращаясь к Хуэйлянь. — Погоди немного, мы с ним поговорим. Ступай домой и успокойся!
Здесь мы их и оставим и перейдем к Лайвану.
Еще до того как переправить Лайвана в управу, Симэнь Цин послал Лайаня к судебному надзирателю Ся и тысяцкому Цзину. Они приняли от слуги сотню даней отборного рису[374] и заняли свои места в приемной зале.
Лайсин подал жалобу. Они пробежали ее глазами, и им стало ясно: Лайвану выдали куш начать свое дело, а у него на серебро глаза разгорелись, и он его подменил, а чтобы не обнаружил хозяин, решил его убить, вот и проник ночью в дальние покои с ножом. Разгневанные судьи вызвали на допрос Лайвана.
— Милостивые господа! — начал он, стоя на коленях. — На вас, посланных Небом, все мои упования! Позволите разъяснить, как обстояло дело, — расскажу, а нет — не посмею словом обмолвиться.
— Факт кражи и свидетельские показания налицо, — сказал судебный надзиратель Ся. — Так что тебе нечего оправдываться. Говори, как было дело, и тем избавь нас от обращения к орудиям пытки.
Лайван рассказал, как Симэнь Цин передавал его жене, урожденной Сун, кусок голубого атласа, как склонял ее к прелюбодеянию.
— А теперь меня обвиняет в преступлении, — продолжал он, — хочет со мной разделаться, чтобы отобрать у меня жену.
Надзиратель Ся прервал его гневным окриком и велел подручным бить его по лицу.
— Ах ты, рабское отродье! — кричал Ся. — И ты посмел пойти против хозяина! А кто тебя на ней женил, как не он, кто тебе капитал доверил? И вот, забыв о благодеяниях, тебе оказанных, ты напиваешься допьяна, врываешься ночью с ножом в спальню, чтобы совершить жестокую расправу. Если все в Поднебесной с тебя, рабское отродье, пример начнут брать, тогда никто и слуг нанимать не захочет.
Лайван продолжал твердить о своей невиновности, но судебный надзиратель Ся уже вызвал свидетеля Гань Лайсина, и ему пришлось умолкнуть.
Да,
Тобой рассчитан план, хитер он и умен,Но от беды внезапной не спасает он.
Ся приказал подручным зажать пальцы Лайвану большими тисками и бить большими батогами.[375] От двадцати палочных ударов спина Лайвана покрылась кровоточащими шрамами, после чего последовало распоряжение тюремщикам бросить его в тюрьму.
Лайсин и Дайань[376] вернулись домой и обо всем доложили хозяину. Симэнь Цин остался доволен и отдал слугам распоряжение:
— Ни пищи, ни постели Лайвану не носить и про избиение жене ни слова. Скажете, в управе, мол, его задержали, посидит немного и выпустят.
— Все ясно, — отвечали слуги.
С тех пор, как посадили мужа, Хуэйлянь не умывалась и не причесывалась. Платье на ней повисло, то и дело соскакивали туфли. Бледная, она не пила, не ела, а только запиралась у себя в комнате да плакала.
Симэнь забеспокоился и послал к ней Юйсяо с женой Бэнь Дичуаня, чтобы те ее утешили.
— Не волнуйся, — говорили они. — Он выпил и наболтал лишнего. Вот его и посадили на несколько дней, чтобы он в себя пришел. Его только допросили, а бить не били. Вот выпустят, спроси. Он тебе то же самое скажет. Не расстраивайся, сестрица.
Хуэйлянь вняла уговорам и перестала плакать. Начала слегка подводить брови, пудриться и выходить из комнаты. Как-то Симэнь проходил мимо ее комнаты, когда она стояла за дверной занавеской.
— Батюшка! — позвала она. — Дома никого нет. Может, посидеть зайдете?
Симэнь вошел в комнату, и завязался разговор.
— Будь покойна, дорогая! — уговаривал ее Симэнь. — Ради тебя в управу писал. Его ни разу не били. Вот посидит, в себя придет, его и выпустят. Велю ему торговлей заняться…
Хуэйлянь обняла его за шею.
— Прошу тебя, мой милый, помоги ему выйти, — шептала она, — а торговлю — хочешь, давай, хочешь, нет — твое дело. Только как придет, пить ему больше не дам. Тогда посылай его куда угодно, он и на край света ехать не откажется. А то и жену ему найди. И ему лучше будет. Я ведь давно ему не принадлежу.
— Верно, моя родная! — воскликнул Симэнь. — Куплю напротив дом у Цяо и выделю тебе три комнаты. Туда переедешь, и будем с тобой вдвоем блаженствовать.
— Я, дорогой мой, на все согласна. Делай, как тебе удобнее.
Они заперли дверь. Надобно сказать, что в летнюю жару женщины редко носят нижнее белье. На Хуэйлянь была только двойная юбка, так что приступить к делу оказалось очень легко. Она расстегнула пояс, и взору предстала дорогая яшма фаворитки Чжэнь. Брови ее источали аромат Ханьшу,[377] уста благоухали душистым чаем. Порхали утки, крыльями махая, играли дождь и тучка. На поясе Хуэйлянь красовался расшитый серебром шелковый мешочек с четырьмя кисточками, в котором лежали сосновые иглы и веточки кипариса — символы неувядаемой молодости и стойкости, бутоны роз и пахучие травы из Цзяочжи — олицетворения нежности и любви.[378] Хуэйлянь поднесла его Симэню. Он был так польщен вниманием, что не мог сдержаться, и дал клятву навек с ней не расставаться. Потом он выдал ей ляна два на фрукты и домашние расходы.
— Не грусти, — все время уговаривал ее Симэнь. — Тоска погубит тебя. Я завтра же напишу почтенному Ся, и его выпустят.
Опасаясь, что их застанут вместе, Симэнь поспешно вышел. А Хуэйлянь на радостях поторопилась в дальние покои. В разговоре с горничными и служанками она не преминула намекнуть и на обещание Симэня, о чем узнала Юйлоу и пошла к Цзиньлянь.
— Знаешь, хозяин собирается Лайвана освободить, — рассказывала Юйлоу. — Ему вроде новую жену найдет, а сам на той стороне у Цяо дом купит, Хуэйлянь в трех комнатах поселит и горничную ей заведет. Головные украшения ей дарит, серебряную сетку заказал. Все расписала по порядочку. Тогда, выходит, ее от нас ничем не отличишь, а? Как вознеслась! А Старшая хоть бы что.
Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут побагровели ее румяные ланиты, все в ней кипело негодованием.
— Неужели он в самом деле ей так потакает? Не могу поверить! — возмущалась она. — Вот попомни мои слова: если я только допущу, чтоб эта проклятая потаскуха, рабское отродье, стала седьмой женой Симэня Цина, тогда не называй меня больше Пань. Это я тебе серьезно говорю!
— Хозяин ни с чем не считается, а Старшая от всего устранилась, его урезонить не может, — рассуждала Юйлоу. — Нам тоже крылья не даны, по земле ходим. Что мы с ним поделаем?
— Что ж, по-твоему, так и терпеть? — не унималась Цзиньлянь. — Да к чему такая жизнь? Век мучиться? Ждать, пока тебя съедят, да? Нет, если он меня не послушается, я не остановлюсь. Жизнью своей пожертвую, а с ним посчитаюсь.
Юйлоу засмеялась.
— Нет, у меня смелости не хватит его на грех наводить, — призналась она. — Я уж погляжу, как ты с ним будешь справляться.
Однако хватит пустословить.
Вечером Симэнь сидел в Зимородковом павильоне,[379] в своем кабинете. Только он велел Чэнь Цзинцзи писать судебному надзирателю Ся, чтобы освободили Лайвана, как перед ним неожиданно появилась Цзиньлянь и, наклонившись над письменным столом, спросила:
— Чего это ты просишь писать и кому?
Симэнь не смог от нее скрыть и признался:
