В самом деле социальным цементом является глубокое чувство солидарности, основанное на фикции, столь же необходимой, как и смелой, именно на предположении, что несправедливость (например, похищение собственности, нанесение ран и т. д.), причиненная одному из нас, оказывается несправедливостью по отношению ко всем остальным, и что ошибка, допущенная другими, является также и нашей ошибкой. Эта фикция, составляющая всю силу дисциплинированной армии и всякого благоустроенного общества, тем ближе к истине, чем более напряженной является коллективная жизнь общественной группы. Следовательно, чем более толпа или тайное общество обнаруживают корпоративный дух, последовательность и стройность, чем более они проявляют единства, оригинальности и тождества, тем менее заслуживают уважения притязания отдельных членов, бывших солидарными в преступлении, уклониться от этой солидарности и в наказании. Все они без исключения должны считаться участниками в преступлении, совершенном хотя бы только некоторыми из них.
Однако никогда не следует забывать, что такое соучастие в преступлении другого лица носит отчасти фиктивный характер? и что коллективная ответственность, о которой идет речь, должна, кроме того, быть рассматриваема как целое, одна только часть которого тяготеет над головой каждого из соучастников. Напротив, при прежнем режиме, а нередко даже и в настоящее время на коллективную преступность смотрели и смотрят как на залог (l’hypotheque), который, по мнению юристов, во всем своем объеме лежит (greve) и на малейшей части заложенного имущества: est tota in toto et tota in qualibet parte.
По-видимому, благодаря этой точке зрения общественное негодование часто всей своей тяжестью обрушивается на трех-четырех бунтовщиков, которых только и арестуют из тысячи принимавших участие в бунте. Очевидно, что это слишком грубое воззрение должно быть оставлено; в противном случае формула относительно обратной пропорциональности между личной и коллективной ответственностью теряет всякое значение. Действительно, с одной стороны, индивид должен считаться менее ответственным за свои собственные поступки в силу своей принадлежности к целой преступной группе; а с другой стороны, он же оказывается и более ответственным как лицо, отвечающее за действия всей этой группы. Не явное ли это противоречие?
Поэтому вышеприведенную формулу нужно понимать в таком смысле: чем более та группа, часть которой он составляет, виновна в своей совокупности, тем менее виновен он в отдельности, так как на его долю приходится лишь небольшая часть общей виновности.
Но даже и в таком исправленном виде эта формула применима, и притом лишь крайне неопределенно, разве только к пассивным членам преступной группы; относительно же вожаков скорее применима формула как раз обратная. К первым она применима в силу того, что их индивидуальность тем более слабеет и даже вполне уничтожается, чем более крепнет, обособляется и централизуется организация толпы или тайного общества, этого бурного человеческого потока, увлекающего отдельных личностей. Эта увлекающая сила организованных групп в некоторых, правда, редких случаях может доходить до того, что личность человека изменяется самым коренным образом. Она выше силы гипнотического внушения, с которым ее сравнивали. Я не могу присоединиться к мнению Sighele, что, если даже и гипнотическим внушением нельзя превратить честного человека в убийцу, то тем труднее это сделать с помощью внушения в бодрственном состоянии (a Vetat de veille), с которым мы обыкновенно встречаемся в народных волнениях. Факты доказывают, что деморализующее действие мятежа или даже тайного заговора далеко превышает влияние какого-либо гипнотизера, и в этих случаях внушение играет значительно меньшую роль, чем принуждение, страх и нравственная трусость. Уж если где уместно говорить о смягчающих обстоятельствах, то именно в этом случае.
Что касается вожаков, то прежде всего заметим, что именно они освобождают ту гибельную силу, которая подобно страшному боа стягивает своими кольцами обезличенные и порабощенные человеческие личности. Своей душой они оживляют эту силу и по своему образу и подобию ее формируют. Вот почему их частная вина стоит скорее в прямом, чем в обратном отношении с общей виной? и за свои личные поступки они должны поплатиться тем строже, чем тяжелее внушенные ими преступления других.
Таким образом, различие между двумя видами ответственности, как бы мелочно и искусственно оно ни казалось, не лишено, однако, практического значения. Его принимали инстинктивно во все времена и в самых различных смыслах. Если бы в отдельной личности, этом как бы случайном агрегате страстей и разнообразных, часто несвязных желаний, можно было с такой же легкостью, как и в толпе, этом случайном агрегате личностей, различать составляющие их элементы, то следовало бы и в первом случае отдельно рассматривать, с одной стороны, ответственность мозга в целом, а с другой – ответственность различных нервных центров, заведующих различными функциями. Эта мысль принадлежит Paulghan’у. Но возможно ли согласиться с мнением этого автора, что и здесь наблюдается также обратное отношение между двумя видами ответственности? Это мнение было бы справедливо только в том случае, если бы гармония целого покупалась ценой гармонии отдельных частей? и если бы центральное управление, так сказать, устанавливалось на счет местных автономий; но в действительности не наблюдается ли как раз обратное?
Значение коллективной ответственности в продолжение долгого времени постепенно умалялось, и прогресс уголовного права, по-видимому, состоял, в сущности, в индивидуализации как преступления, так и наказания. Но это только так казалось; в действительности же было лишь замещение древней формы коллективной ответственности новой формой такой же коллективной ответственности. Место ответственности наследственной и семейной заступает ответственность поистине социальная, при которой определяющим началом является сознательная воля. Было время, когда все родственники представляли как бы союз заговорщиков по рождению, подозрительных и враждебных по отношению к другим подобным союзам. Тогда можно было, не рискуя впасть в большую ошибку, преступление одного из членов этого союза вменить в ответственность всем другим, так как все они более или менее способствовали этому преступлению. В настоящее время союз этот распался, и на его развалинах создались другие, причем с ростом свободной ассоциации все более и более растет сознание соучастия в частном преступлении и наказании всех без различия членов этих новых союзов.
Значительные затруднения представляет установление карательных и в особенности предупредительных мер по отношению к коллективным преступлениям. Что касается предупредительных мер, то самая лучшая полиция окажется бессильной в этом отношении, если не преследовать тех возмутительных злоупотреблений прессы, которые служат иногда прямыми побуждениями к пороку и преступлению. Что же касается карательных мер, то все будет бесполезно, пока будет существовать суд присяжных (la Jury). Его слабость в этом отношении и его малодушная наклонность оправдывать все, что носит хотя бы кажущийся политический характер, служили причиной, что часто коллективные преступления исключались из области его компетенции и передавались военному суду. Таким образом из одной крайности переходили в другую, и это всего лучше доказывает необходимость чисто уголовной магистратуры, составляемой из лиц, специально подготовляемых, которые бы вместе с желаемой компетентностью обладали и соответственными чертами характера.
Вопрос о том, нужно ли здесь наказание, разрешается сам собой. Странно было бы защищать мнимое бессилие уголовных наказаний именно в то время, когда анархические шайки начали совершать свои подвиги. Кому же придет в голову оспаривать пользу хорошей полиции и твердой судебной власти? Но какими принципами должны руководствоваться судьи? Здесь необходимо строго различать, с одной стороны, меры, принимаемые с целью прекращения коллективного преступления в момент его совершения, и, с другой – те мероприятия, которые следуют уже за совершением этого преступления и имеют целью не допустить его повторения. В первом случае общество, защищаясь против толпы с помощью жандармов и солдат, напоминает человека, который, защищаясь от убийцы, может даже причинить смерть последнему. Но человек этот не обладает судебной властью. Подобным образом и общество защищается как может, не соразмеряя своих ударов и нанося их с лихвой: пули могут угодить как в вожаков, так и в пассивных членов толпы, как в наиболее виновных, так и в менее преступных, даже в простых зевак, случайно попавших в толпу. До некоторой степени к этой форме коллективной преступности можно приравнять тот случай, когда покушения, отделенные друг от друга известным промежутком времени, но связанные между собой единством происхождения из одного и того же адского замысла, представляют из себя грозный ряд готовых разразиться злодеяний и требуют энергического противодействия ввиду возрастания общественного страха.
