На прощание они крепко пожали друг другу руки, и Фекла Андреевна, стоя за калиткой и закрывая глаза от солнца ладонью, следила за Лизой, пока та не скрылась за утлом.
Лиза вернулась ночевать на дачу. Она объяснила дома причину своего исчезновения очень просто: «Устаю смертельно, не хочется ночью возвращаться…» Она сама дивилась спокойствию, овладевшему её душой. Как будто пауза настала в её жизни, и она не жила, а грезила. И грезы её были странно прекрасны… Ей было любопытно смотреть за ужином в осовелое лицо Николая. «Могла ли бы я это выносить, если бы вместо Стёпушки…» Дрожь отвращения пробегала по её телу. «Любовь… Только любовь… Без неё ничего невозможно!»
– Чего ты на меня уставилась? – спросил Николай. Он струхнул, поймав на себе острый взгляд жены.
Она усмехнулась.
– Так… Просто… Могу и не смотреть.
– Подумаешь, вавилоны какие на мне разглядывает!
ещё постом, вернувшись с богомолья, мать имела с ним разговор наедине. Лиза дала ему клятву сойтись с ним и быть ему верной женой. «Образумилась… Слава те Господи!» – сорвалось у него тогда. И он в душе решил непременно избить Лизу, как только она с ним сойдется. «Первым долгом оттаскаю хорошенько за волосья!.. По крайности, уважать будет… Дурь-то эту с неё спущу…» Но время шло, а Лиза не только не выражала ни малейшего интереса к супругу, а прямо-таки игнорировала его. У неё даже тон новый по отношению к нему появился: тон обидного снисхождения, что ехидно заметил даже и Капитон. Николай стал волноваться не на шутку. Нельзя сказать, чтобы Лиза нравилась ему. Она казалась ему жуткой, и желаний в нем не будила. Тем более что он привык к «дебошу», как укоризненно замечал ему Капитон, и давно уже имел регулярную связь с одной хорошенькой мастерицей. Он нанял ей комнату и приезжал туда напиваться. Если б Лиза сошлась с ним, он первый стал бы тяготиться этими отношениями и Фанничку не покинул бы. Но недоступность жены озлобляла его необычайно. «Чертова кукла! – думал он. – Уж постой ужо! Дай до тебя добраться!..»
– А я завтра ночевать не вернусь, – сказала Лиза за ужином, ни к кому особенно не обращаясь. В сущности, это очень устраивало Николая, который обещал Фанничке свезти её на Лосиный остров. Но злоба ослепила его. После ужина он вошел в комнату жены. Она лежала на новой кушетке style moderne[169].
– Зачем тебе в Москву?
– Сам знаешь, что по маменькиным поручениям… А тебе что?
Николай так и запылал весь.
– Что? Что?.. Дурища полосатая!.. Муж я тебе аль нет?
Улыбка скользнула по лицу Лизы.
– Слывешь за такого, – бросила она с нескрываемым презрением.
Николай задохнулся от негодования.
– Транжирка проклятая! Денег что затратила! А?! Скажите пожалуйста! Тут война, неприятности всякие по торговле… А она… Скажите пожалуйста!!
– Деньги мои, – резко перебила Лиза, не глядя на него и не меняя позы. – Хочу – Москву куплю. Хочу – в реку их кину… Ты-то при чем?
– Я-то?.. Я при чем?.. А вот я тебе покажу, как за косу тебя схвачу… Сволочь!..
Под Лизой словно пружину дернули. Вмиг она села на кушетке.
– Пошел вон! – глухо, но твердо сказала она, и на бледном лице её загорелись глаза и дрогнули ноздри…
Николай опешил. Она встала, и он попятился невольно. Столько дикой ненависти увидел он в этом исказившемся лице!
– Вон! – повторила Лиза, делая к нему шаг. – И входить не смей ко мне никогда без спросу!.. А то… это видел?
Она опустила руку в карман, и перед глазами Николая что-то блеснуло, не то нож, не то револьвер. Со страху он даже не разобрал. Он кинулся к двери.
– Погоди ужо!.. Я тебя в желтый дом запрячу… Опеку на тебя наложу! – выкрикивал он из оранжереи. Лиза громко, отрывисто засмеялась. – Подлюга! – кинул он с жутким чувством и поспешно отворил дверь в столовую. Там он почувствовал себя в безопасности.
Вдруг послышались легкие шаги, и Лиза появилась на пороге. её веселое лицо ободрило Николая, хотя он заторопился пройти на террасу.
– Любовника завела? Шашни?
– А если и впрямь завела? – вдруг засмеялась она. – Сколько возьмешь за это отступного? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать?
Он молчал с отвисшей нижней губой, моргая глазами…
– Пойди к своей Фанничке и спроси ее, сколько надо, коли сам не знаешь. – И Лиза скрылась, заперев за собой дверь.
У Николая было необычайно глупое лицо.
– Ах, стерва эта Фимка!!! – крикнул он и хлопнул себя по бедрам.
В прошлом году Фимочка встретила Николая с Фанничкой на богородском балу. Николай униженно молил её тогда не доводить этой «пустяковины» до сведения матери и Капитона, а главное, жены. «Продала, проклятая!..» Теперь Лиза была потеряна. А главное, ускользала надежда на её деньги. «Ну, погоди ужо… Погоди!» – бормотал он, показывая кулак запертой двери.
Когда Фимочка сообщила Лизе об «измене» супруга, её поразило хладнокровие, с которым та приняла эту новость.
– А хорошенькая? – спросила только Лиза и высоко подняла брови. А когда Фимочка не выдержала и с хохотом начала в лицах представлять, как растерялся Николай, как молил не «продать» его жене, – у Лизы в немой усмешке задрожало все лицо. Тогда у Фимочки явились подозрения, о которых она, однако, деликатно молчала. Да и не привыкла она чем-либо делиться с Капитоном. В сущности, они, как и Николай с Лизой, никогда не разговаривали. «А ребят прижили, да ещё троих!..» – вдруг поняла тогда Фимочка с безграничным изумлением перед тем, что «полезло ей в голову»…
VIII
В субботу Лиза взяла из банка семь тысяч. И пять из них она привезла с собой в квартиру Майской.
Пока Лиза ехала из Таганки, в квартире Майской шло районное заседание.
Майская, красивая и дивно сложенная женщина, никогда не знавшая корсетов, носила исключительно грациозные платья empire и reforme[170], тогда только что входившие в моду. Прозрачная ткань-вуаль мягкими складками драпировала её высокую фигуру. Под этим верхним платьем блестел шелковый чехол цвета абрикоса. И в первую минуту казалось, что Майская – голая. Это было красиво и пикантно. Причесана она была также необыкновенно. Волосы были разделены пробором на два гладких бандо. Но ушей, маленьких и розовых, прическа не закрывала. Вокруг головы лежали толстые косы венком, как их носили в 70-х годах. Всякое другое лицо казалось бы старообразным от такой прически, но она шла удивительно к круглому и румяному, как персик, личику с наивными огромными глазами. В типе лица не было ничего еврейского. Майская скорее походила на хохлушку. Говорила она также без акцента, низким грудным голосом.
В красивой гостиной, запертой со всех сторон, за самоваром сидели: Фекла Андреевна и Наташа, высокая брюнетка, с растрепанными черными кудрями и тревожным взглядом серых глаз, полных огня. Подле Наташи – сестра Майской, Софья Львовна, а рядом – её жених. Насколько красива была Марья Львовна, настолько сестра её была антипатична. Горбоносая, с острым подбородком и запавшими губами, она к тридцати годам обещала быть типичной «ведьмой». Лицо у неё было длинное, нежное и бледное. Хороши были только смело раскинутые черные брови, серые, как сталь, сверкавшие глаза и тень расниц, падавшая на щеки. Что-то жуткое, что-то непреклонное было в её взгляде и в линиях рта. Жених, техник Зейдеман, был тоже еврей, красавец-брюнет, румяный, с темной бородкой, с ласковыми смеющимися глазами. И портили его только толстые чувственные губы. Перед этими яркими лицами Бессонова казалась совершенно незначительной. Маленькая, хрупкая, белокурая, молчаливая и скромно одетая.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
