— Ты, Старикова, чего ж это в себя так ушла? Это ж — борьба, сама понимаешь. Ну? И человек он, по всему, душевный и каторжанин к тому же, свой одним словом... А?
Она смотрела провальными черными глазами куда-то в отдаленную точку, не шевелясь, и вдруг с надрывом, с истеричным пристрастием допытывалась:
— Он... расстрелял его или нет? Расстрелял?!
— Мы их всех постреляем. Старикова, не сомневайся. Всех до одного! Вот погоди, схожу к Сталину, добьюсь приему и расскажу все, чего нам на голову наматывают. Пыльный мешок, поняла? Вот. А этого, Ивана Васильевича, ты не сторонись, не тревожься, он с душой к тебе. Да и дел ведь у него много, Старикова. Понять надо.
Тая Старикова понемногу выздоравливала. Темный халат к тому же ей заменили на голубоватый, в полоску, стала она веселее. Сама иной раз подходила к Овсянкину, под тощую акацию, садилась рядышком на скамейку и, кинувшись к нему на плечо, рыдала глухо, взахлеб, прикусывая полотняный шов рубахи, жаловалась на судьбу.
Была, оказывается, в Москве у этой пигалицы-касатушки двухгодовалая дочурка, чего Овсянкин даже подумать не мог. Уехала она от дочки, бросив ее одинокой тетке лишь на время, «до разгрома южной контрреволюции», в отряде Антонова-Овсеенко, а война все затягивалась, и конца ей было не видно, а душа у Таи не железная, хоть она и числилась партийным агитатором, и послана была с Трехгорки, перед которой ей после и отчет держать...
— Дочка-то с родной теткой? — допытывался Овсянки н.
— Нет, только она лучше родной. Вместе в бараке жили, — всхлипывала Тая. — Есть нечего было, вместе стирать брали. А тут призыв этот был, в отряд. Меня и занарядили, я же партийная, товарищ Овсянкин. В тюрьме была при Керенском, все знала... Но — чтобы такие... Такое на свете было... — Старикова вдруг теряла нить разговора, обмирала вся и рвущимся голосом спрашивала снова и снова: — Нет, ты скажи, Овсянкин, он расстрелял его или нет?
— Мы их всех постреляем. Старикова, не сомневайся, — повторял он. — Будущее, как видишь, еще но наступило, но прошлому. Старикова, возврата нет. Пойми, ради бога. И не хлюпай, не трави душу.
Она утихала, сглатывала рыдания, привалясь к его локтю и инвалидному костылю, потом вдруг спокойно, с женской заботой предлагала:
— А хошь, Овсянкин, я тебе устрою баню в своей палате? У вас тут теснота и вонища, а я — одна, и есть у санитаров большая цинковая ванна, прямо на взрослого человека. А? Ее у какого-то акцизного конфисковали, гудит, как прошлогодний гром, а мыться в ней — одно удовольствие. И воды натаскаем и нагреем?
— Да ладно уж, как-нибудь перед выпиской... — смущался Овсянки». — Я и так до поясу каждый день обливаюсь, Старикова. Ничего. Вши на мне нету. Ишо пожить думаю.
Так сидели они под вянущей, сквозной акацией однажды, когда к крыльцу женского корпуса вдруг подъехал хороший легковой автомобиль с целыми стеклами, сильно блестевший на солнце. (У Тулака автомобиль был с кузовком и всегда запыленный.) Обслуга забегала, как по тревоге, кто-то сказал, что это автомобиль Левина, председателя исполкома.
И верно, вышел из передней дверцы сам Рувим Левин, а из задней помог вылезти молодой, красивой, тоже коротко стриженной девушке с цыганистым лицом и поздоровался взглядом с Овсянкиным и подошедшим доктором Славентантором. Левин был мал ростом, но обладал волнистым высоченным чубом и хорошим баском, говорил внушительно и громко, как обычно говорил перед массой:
— Товарищи, Лиза пострадала при бандитском налете и, как видите, нуждается в помощи... Сегодня же перевязку. Да, да. И палату. У вас везде переполнено или в женском корпусе все же можно найти место?
В палату Стариковой внесли вторую койку с никелированной спинкой, а Левин поговорил еще в кабинете доктора с обслугой и при выходе подозвал к себе Старикову.
— На вас мы тоже полагаемся, товарищ Старикова, — сказал он, — У Лизы тяжелое потрясение, так что помогите ей, ну... прийти в себя, что ли. Мне тут сказали про вас, и получилось, что у вас с нею некое единство судеб, вроде бы... Пожалуйста, подружитесь и помогите друг другу.
Сел в автомобиль, захлопнул дверцу и уехал.
Сиделка, застилавшая кровать, вышла зачем-то на крыльцо и сказала тихо, с тревогой, стоявшему тут же на костылях Овсянкину:
— Невеста, не то бывшая жена Якова Ермана. Вот. Теперя тут порядок будет отменный...
Лиза оказалась легко раненной, у нее было перебито одно ребро, и ей просто тяжело стало ходить. Но никакого глубокого потрясения в ней заметить было нельзя, девушка она волевая и собранная. Говорить ей ни о чем не хотелось, лишь по временам, в минуты сильной тоски, она смотрела в окно, сцепив пальцы, и с крайним недоумением спрашивала кого-то:
— Нет, вы подумайте! Ну может ли быть такое? Чтобы один шальной выстрел, и... все полетело вдребезги, как зеркало под булыжником? Вдребезги! А прошлая жизнь — вроде сна, который отнесло ветром... Ах, Тая, можете ли вы это понять!
И вновь замыкалась в себе.
Мало-помалу Старикова узнала, что Лиза Меламед действительно была невестой Якова Ермана, они вместе ездили в Москву на V съезд Советов, где Якова избрали членом ВЦИК, и он должен был отбыть из Царицына совсем. Они только возвращались за вещами и некоторыми документами. И на одной из пристаней, ночью, Якова убили... Об этом и говорить, и вспоминать было, конечно, тяжело. Обсуждали они больше свое здоровье, при этом Лиза обнаруживала хорошее знание: она до войны начинала учиться в медицинском институте...
Часто приезжали теперь знакомые Лизы — фельдшерица и секретарь губкома Бронислава Абрамовна Клионская, с нею — жена Минина Рива, очень красивая, статная женщина, на голову выше Лизы, а однажды приехал и сам Минин, обошел всю больницу и долго говорил в кабинете с доктором Славентантором.
Все жалели молодую девушку, и даже Глеб Овсянкин, со дня на день собиравшийся к выписке, удивленно крутил головой и сплевывал желчно густой махорочной зеленью:
— Ать черт! Ведь бывают же такие подлые случаи! Не придумаешь!..
12
Всего месяц назад Яков Зельманович Ерман, председатель Царицынского совдепа, как делегат, участвовал в работе V Всероссийского съезда Советов в Москве. По всем вопросам повестки (отчет ВЦИК и СНК, продовольственный, организация Красной Армии, Конституция РСФСР, выборы ВЦИК в новом составе...) возникли так и не преодоленные до конца съезда разногласия между большевиками, с одной стороны, и остальными партиями, входившими в правительственную коалицию (из 1132 мест большевики обладали 745 мандатами).
Оппозиционеры покинули зал заседаний, и начался известный в истории «мятеж левых эсеров»... Яков Ерман, член ВЦИК, вместе с другими большевиками принимал участие в ликвидации мятежа и мятежников, голосовал за исключение ставшей контрреволюционной партии левых эсеров из Советов повсеместно.
Все делегаты съезда выехали на места 10 июля, а Ерман задержался еще на два дня: его пригласил Свердлов для беседы о новом его назначении в Москву, в аппарат ВЦИК. Затем Ерману отпустили время на поездку в Царицын для сдачи дел и, конечно, по личным делам. Всего несколько дней. В кармане тужурки Ермана лежала строгая бумага:
Царицынскому комитету Коммунистической партии
12 июля 1918 9.
Уважаемые товарищи!
Извещаем вас, что тов. Ерман избран в ЦИК. По настоянию Центрального Комитета партии тов. Ерман получил отпуск лишь для доклада и сдачи дел. Тов. Ерман может прожить в Царицыне не более 3 дней. Всем партийным товарищам предлагается оказывать всяческое содействие к скорейшему отъезду тов. Ермана.
Свердлов. Аванесов[38].
Бумага была настолько экстренная, что вместо отлучившегося куда-то секретаря ВЦИК Аванесова ее подписала жена Свердлова Новгородцева. А ввиду того что железная дорога южнее Поворино иногда подвергалась нападениям красновских банд либо их артиллерии, Яков Ерман избрал совершенно безопасный путь: поездом до Саратова, а далее пароходом, вниз по Волге.
С ним ехала юная, красивая, любящая его невеста Лиза Меламед. Двадцатидвухлетний Яков чувствовал около нее себя опытным работником, всю дорогу рассказывал, как громили мятежников в Москве и Ярославле, чтобы она понимала всю важность свершающегося в нынешней жизни вообще, а также в их — его и ее — судьбе:
— Это была, несомненно, их последняя битая карта! Попытка столкнуть нас с единственно верного, марксистского пути... Ты знаешь, в лице этих левых эсеров против нас ощетинилась вся вчерашняя неграмотная, нечесаная матушка-Русь, со всеми се стихийными, полуанархическими рефлексами. Мы задушили их раз и навсегда, и если они даже попробуют завопить и задергаться еще раз, то это будут конвульсии удавленников, потому что вопрос в эти дни решился окончательно и бесповоротно... В Ярославле все получилось трагичнее, там они убили и председателя губкома Нахимсона, и председателя совдепа Закгейма! — проговорил Яков, стоя посреди купе в накинутой хромовой тужурке и задумчиво глядя в мелькавшие за окном российские поля. — Но это все им зачтется, Лиза!
