Если я забуду тебя, Иерусалим,
Забудь меня, десница моя.
Прилипни язык мой к гортани моей,
Если не буду помнить тебя,
Если не поставлю Иерусалима
Во главе веселия моего.
И вот теперь они, двое, малые сии дети великого парода, обнявшись стояли на палубе под ночным небом, посреди другой страны, необъятно-бескрайней и никем не охраняемой, России, уже принадлежавшей им.
— Гренада... — сказала Лиза, трепеща, как лунное сияние. — Все та же обетованная Земля!
— Новая наша Гренада, — тихо подтвердил Яков.
...Перед утром пароход делал непонятную остановку у слободы Николаевской, чуть пройдя по правому борту пристань спящего Камышина. Вероятно, понадобилось захватить топливо, дрова-швырок. И тут на палубу без спроса кинулась толпа бессонных, бешеных от ожидания и потому кажущихся полусумасшедшими солдат и мешочников.
Дело было перед самым рассветом, именно в ту минуту, когда, по пословице, «все кошки серы», когда Яша и Лиза были уже в каюте, засыпали, полные друг другом, и когда Лиза — чего она никогда не позволила бы себе при свете, на палубе, въявь — спросила его, как бы в полусне! «А в Париж мы потом поедем? Интересно, какие платья...» — и задремала на его руке.
Именно в эти святые минуты какая-то серая, бесформенная масса плеснула на перила и нижнюю палубу, оскорбляя всякого именно этим своим бесформием.
Два полусонных охранника в коротковатых, оборванных по низу шинельках не справились с толпой. Один из них выстрелил в воздух, но это не возымело никакого действия. Нынешняя толпа знавала и не такую стрельбу, по ней палили из судовых и береговых батарей, и уж одиночный выхлоп из трехлинейки был пропущен с пренебрежением мимо ушей. Мешочники полезли на жидкий трап...
— На-аза-ад! — гневно закричал Ерман, мчась по трапу с верхней палубы на нижнюю, успевая на ходу застегнуть ворот легкой, летней гимнастерки и, наоборот, отстегнуть кожаную крышку кобуры. — Назад, прочь, я запрещаю!
Собственно, ярость эта возникла спросонья, потому что пароход с прошлого года был общественный, то есть, с одной стороны, общий, а с другой — ничей, но голос у Ермана был глубокий и баритонистый, его услышали и как-то оробели. Постовые на трапе успели скрестить оружие, штыки звякнули и преградили путь толпе.
Дебаркадер как будто даже колыхался от всей этой глупой сутолоки. Хлюпала волна за бортом, облизывая искромсанные бревна кранцев.
За его спиной появились люди из охраны, проснулся наконец начальник конвоя Нефедов, обязанный охранять Якова, и потому на душе стало спокойнее, Яков осмелел:
— Я приказываю очистить дебаркадер!
Толпа заволновалась. Заорали вразнобой:
— Во гады! Да ты кто?
— Дожилися, за хлебом не пущают!
— Продали Расею!..
Еще не было выстрела, прозвучавшего чуть спустя, далеко, на береговом срезе, еще волновалась толпа, а Яков Ерман неожиданно упал.
В рассветной синеве валилось белое пятно его чисто выстиранной гимнастерки, и никто не успевал подскочить, поддержать Якова.
Откуда стреляли? Возможно, с забора, на котором висели и мостились, словно на птичьем нашесте, какие-то биндюжники с крючьями...
— Ермана убили!
Лиза, конечно, не спала, она знала, что Яков способен быстро навести порядок: он признанный организатор еще со студенческих дет. Она слышала, как решительно он распоряжался у трапов, и слышала дальний одиночный выстрел — конечно же, не прицельный, шальной выстрел во тьме... Винтовочный, а возможно даже из обреза. Потом возникла неприятная, какая-то застопоренная тишина, затопали десятки ног по палубе, трапам, дебаркадеру, и тогда она расслышала чужой, громкий, испуганный вопль: «Ермана убили!»
Она машинально накинула маленькую, почти игрушечную кожанку, которую ей подарила к свадьбе жена Якова Михайловича Свердлова, лапнула в кармане маленький, тоже почти игрушечный браунинг и выбежала из каюты на палубу. Свешиваясь через перила, старалась рассмотреть, что же там случилось, внизу... На трапах суетились люди, несли вверх, на пароход, странно расслабленное, мягко обвисшее тело.
Его, Якова!
Люди что-то кричали капитану, пароход отчалил и уже резал темную воду на встречном течении, поднимаясь к Камышину, ближнему городу, где могла быть какая-то больница... Ерман еще постанывал, хотя правая глазница под бровью была накрыта куском белой ваты, а из-под нее канала кровь.
Уже рассвело, когда Якова перевезли в больницу, положили на докторскую кушетку и дождались врача. Старый земский врач надел очки в старинной овальной оправе, приподнял клок ваты с глазницы Якова и сразу же положил вату обратно. Щупая запястье там, где бывает живой пульс, спокойно сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Напрасно столько трудов... Он, к сожалению, уже мертв.
— Как — мертв?! — закричала Лиза.
«Что такое, как же так? Почему, наконец? — ужаснулась Лиза. — Не может быть!»
Только что жизнь была прекрасной и полной, она чувствовала себя на вершине этой жизни, тысячи больших и малых надежд то зажигали огнем, то холодили и приятно знобили сердце. Они собирались в Москву, Липа могла быть — страшно сказать — первой женщиной Советов! Потом в Париж, в Женеву, в Карловы Вары... «Интересно, что теперь носят женщины в Париже?..» — нечаянный, шаловливый вопрос между поцелуем и сном... И что же? С одним нелепым выстрелом все кончилось?..
— О-о, зохэн вей! О, мама моя!.. — простонала Лиза в смятении.
Незаметным, летучим движением она выхватила из кармана кожанки маленький браунинг и выстрелила себе в грудь, целя чуть ниже соска.
Ее подхватили, мигом сняли куртку, блузку, положили рядом с Яшей. Снова пришел доктор, снова надел очки, осмотрел. И сказал с той же профессиональной бесстрастностью, как и раньше:
— Эта жива. И будет еще долго жить. — Он, как видно, не поверил в искренность ее поступка. — Пуля прошла под кожей, надо только хорошо перебинтовать, чтобы не было потери крови. Здесь, на выходе, рана слишком жестокая...
13
— Сначала-то сказали, будто окружен насмерть, мол, Миронов, а посли поправились: попутали шифровальщики, — говорил на пятые сутки после выхода из Царицына вестовой Воропаев, сидя перед командующим Мироновым. — Было в той шифровке Фицхелаурова: мол, создается возможность окружения! И сил, мол, для этого хватает.
— Да, такие условия почти что сложились, — сказал Миронов. — Но дело не в этом. Дело еще хуже. Уж больно чудной приказ ты мне доставил, Воропаев. Ну ладно... Теперь отдыхам пока, а мы тут разберемся. Казакам, какие будут интересоваться, что и как, скажешь, что в Царицыне все нормально, а меня вот назначили, брат, комфронтом. Хотя фронта этого, как говорится, почти что и нет...
Приказ СКВО от 24 июля гласил: «Тов. Миронов... действуя в связи с войсками Поворинского района, охраняет железнодорожный путь от станции Кумылга (включительно) до станции Котлубань, стараясь оттеснить противника за реку Дон на участке устье Хопра — устье Песковатки...»
Слова эти, ничего не говорящие постороннему, бесили Миронова. Его частям, по численности не превышавшим одну дивизию, предписывалось сдерживать противника (притом такого, как Донская армия Краснова!) по фронту в двести с лишним верст. А боевая задача — освободить всю территорию от Усть-Хоперской до хутора Вертячего под Царицыном — была и вовсе фантастической. Кто и о чем там думал? Даже при нынешней суматохе и путанице видно — сидят в штабе предатели, вражеские агенты.
Миронов созвал весь штаб обороны: председателя исполкома Кувшинова, начштаба Сдобнова, командира артиллерии члена партии большевиков Голикова, адъютанта штаба Степанятова и в присутствии политкома Бураго сказал:
— Приказы пишутся иной раз для того, чтобы без боя уничтожить командира и вверенную ему часть. Бывает... Но приказы надо выполнять, — обвел глазами недоумевающий штаб и очень озабоченного комиссара и пояснил: — Приказы надо выполнять с достоинством. А посему прошу совершенно забыть о позиционной борьбе, линии фронта и тому подобном. Будет завеса, как под Воронежем. А в придачу к ней нужна идеальная разведка, товарищи. Хорошо, что под Шашкином взяли полтысячи лошадей, теперь пластунов преобразуем в конницу. Все ясно?
— Яснее некуда, — сказал Сдобнов. — Такую «завесу» в самом же Царицыне прозвали «Фронт — спасайся кто может!». Да и поспеем ли затыкать дыры?
— Надо управляться, — сказал Миронов. — Наладить телеграф-телефон между станциями и полустанками, проверять личный состав телефонистов либо посадить своих, скажите Черпичкину, когда вернется... Оборудовать бронепоезда, дабы успевать по железной дороге к местам прорывов и валетов.
План был рискованный и проверить его в деле не удалось. 28 июля произошла неожиданная катастрофа на северном участие. Дивизия Василия Киквидзе (при 7000 штыков, 2000 кавалерии, 2 бронепоездах и 4 батареях) и бригада Сиверса спешно оставили железную дорогу на участке Бударило — Филоново — Панфилово и отошли на станцию Елань Балашово-Камышинской ветки. На некоторых участках отход превращался в бегство, на станции Памфилове пришлось взорвать броневики, вагоны со снарядами и патронами...
