Но вера в то, что можно все-таки сделать так, что детей не будут больше казнить бомбы, живет в упрямых головенках миллионов ребят, которые так трогательно пытались спасти девочку из Хиросимы. И вот — памятник, сооруженный на деньги, собранные с великим трудом детьми Японии, и флаг организации «Общества журавликов»...
Мне уже давно хотелось разузнать детали этой истории. Хватит ли времени?.. Но девочка с журавликом присутствует здесь всюду, о ней вспоминает буквально каждый, и уже в первый вечер я услышал ее имя.
Мы пришли на собрание членов общества «Япония—СССР». Обсуждался вопрос об установлении дружественных связей Хиросимы с Волгоградом. Обсуждение проходило очень оживленно. Представитель Комитета защиты мира расспрашивал меня, как установить контакт с волгоградскими борцами за мир; служащий железной дороги, организовавший кружок художественного чтения, просил прислать ему материалы о работе Дворца культуры Волгоградского тракторного завода, — он слыхал, что там очень хорошо организована самодеятельность; студентка университета Умэко Ямасито, организовавшая кружок по изучению СССР, рассказала, что она и ее подруги собираются в середине апреля открыть выставку, посвященную Советскому Союзу, и просила прислать фотографии Волгограда; депутат городского собрания врач Ионизава предложил организовать переписку между медиками Хиросимы и Волгограда...
В сторонке сидела группа школьников — мальчики в своих аккуратных форменных черных костюмчиках, девочки в синих платьицах с матросскими воротниками. Они внимательно прислушивались к тому, что говорили взрослые. Потом один мальчуган встал, взял стоявший рядом с ним чемодан, подошел к нашему столу и выложил на стол огромную груду гирлянд, сплетенных из бумажных журавликов.
— Вот, — сказал он, — передайте это школьникам Волгограда. Пусть эти журавлики напомнят им о Садако... И скажите им, что мы очень хотим с ними переписываться...
Он степенно поклонился, вернулся на место и сел. Все присутствовавшие зааплодировали. Когда же собрание закончилось, ребята подошли к нам, и началась долгая беседа. Это были члены того самого «Общества журавликов», чей флаг я видел днем у памятника невинной жертве атомной бомбы. Их не было на свете в тот день, когда свирепый американский «маленький мальчик» смертельно ранил двухлетнюю Садако. Но каждый из них знает в деталях все то, что свершилось в то проклятое утро. У многих погибли родственники. Некоторые из них, родившиеся уже гораздо позднее, унаследовали все же вошедшую в кровь их отцов и матерей страшную атомную отраву — они чахлы, бледны, болезненны. Но тем сильнее их неукротимое желание сделать все, на что только способны их слабые детские руки, чтобы трагедия 6 августа 1945 года никогда больше не повторилась...
Жители Хиросимы рассказали нам трагическую историю Садако во всех деталях.
В тот ужасный день, когда Хиросима погрузилась в вихрь пламени и раскаленной атомной пыли, этой девочке повезло: хотя домик, на полу которого она ползала, играя с погремушкой, находился всего в тысяча восьмистах метрах от центра взрыва, она не получила даже царапины. Ее вытащили из дымящихся развалин и унесли подальше от этого кромешного ада. Но когда Садако стала подрастать, родные с тревогой увидели, что у нее что-то неладно: девочка была бледна, она быстро уставала, о чем-то всегда грустила. Врачи проверили кровь — все было нормально. Пожимали плечами: «Психологический аффект!» И вдруг неумолимая болезнь, гнездившаяся где-то глубоко в крови, дала о себе знать. Диагноз был привычный: белокровие...
Девочку привезли в госпиталь Красного креста, которым бессменно, с того самого момента, когда взорвалась бомба, руководит врач Сигето — до минуты взрыва он был заместителем директора, но его начальник был сражен, и он его заменил.
И вот Сигето передо мной. Это сильный и волевой, полный энергии, хотя уже седеющий человек с умными черными глазами, поблескивающими за очками. Он достает историю болезни Садако, перечитывает ее и тихо говорит:
— Мы сделали все, что могли. Но от этой болезни пока нет спасения. Вот уже семнадцать лет мы ищем решения... Иногда кажется, что к нему мы уже близки, но потом оказывается, что все надо начинать с нуля.
В момент взрыва Сигето находился у вокзала — стоял в хвосте очереди на трамвай, чтобы поехать на работу в госпиталь. Одна женщина, увидев у него в руке чемоданчик, сказала: «Вы, наверное, врач, спешите к больным... Я уступлю вам очередь». Сигето покачал головой — он подождет. В этот момент вспыхнуло нестерпимое пламя, грянул гром, поднялась черная буря, и все люди, стоявшие впереди, сгорели. Сигето уцелел — его прикрыло от раскаленных тепловых лучей солидное кирпичное здание вокзала. Он тут же начал оказывать помощь пострадавшим и проработал до ночи. В госпиталь добраться было невозможно — он находился по ту сторону эпицентра взрыва и был отсечен стеной огня. Назавтра все же Сигето добрел туда, причем сам не подозревая об этом, пересек зону смерти, отравленную радиацией. Здание госпиталя было разрушено, большинство врачей, санитаров и больных убито. Но среди руин слышались стоны — многие еще жили, и надо было помогать им.
— Я проработал, не выходя из развалин, шесть недель, — говорит доктор. — Тогда мы еще не знали, что вокруг нас все дышит атомной радиацией — и руины, и земля, и наши пациенты, получившие чудовищную порцию атомных лучей и умиравшие у нас на руках. Я догадался о том, что произошло, только позднее, когда увидел, что все запасы рентгеновской пленки засвечены, хотя они и находились в надежно закрытых кассетах. Подумал: как быть? Уйти?.. Нельзя, врачебная этика не позволяет. И я остался... Точный медицинский расчет показывал, что я должен неизбежно умереть. Но вот я жив и здоров, а бедная Садако мертва, как и десятки тысяч других, кто находился дальше меня от центра взрыва...
Доктор Сигето поставил диагноз Садако в феврале 1955 года — понял, что девочка обречена, ей осталось жить не более полугода. Но он упорно возился с нею, стремясь вырвать для нее у судьбы хотя бы лишний месяц, неделю, день. Он понимал, что в таких случаях важнейшую роль играет моральный фактор, — вот почему в госпитале воскресили старинную легенду о том, что если человек сделает тысячу бумажных журавликов, то это принесет ему счастье. И все больные, медленно угасавшие на своих койках, терпеливо свертывали из бумажных листков слабеющими руками маленьких птичек.
Сигето говорил своей маленькой пациентке, поглаживая ее по голове: «Главное, надо не сдаваться. Борись за жизнь, и она не уйдет от тебя. Ты знаешь, после того проклятого взрыва американцы сбросили на Японию миллионы листовок, в которых было сказано, что в Хиросиме семьдесят пять лет ничего не будет расти...
