– В тот день мы вышли в море, заранее зная, что произойдет, – говорит адмирал, когда дон Эрмохенес возвращает книгу на место. – Мы знали, что французы нас бросят… И тем не менее мы вышли.
– За честь и флаг Испании, разумеется.
– Нет. Потому что у нас был приказ. Понимаете? Мы все с огромной радостью остались бы в порту. Никто не хотел погибнуть или получить увечье.
Несколько секунд дон Педро смотрит на рапиру, лежащую на кровати, затем берет ее и убирает в гардероб.
– Речь идет всего лишь о том, чтобы действовать в соответствии с правилами, – говорит он, прикрывая дверцу. – В конце концов, именно из них и состоит жизнь. С ними соглашаются, их выполняют, и точка… Без всяких красивых жестов. И без малейшего драматизма.
– Вы никогда… – начинает библиотекарь.
Но адмирал будто бы не слышит его.
– Сейчас я знаю, что все мы – все, кто тогда сражался и, я уверен, наилучшим образом сделал все, что от него зависело – дрались не ради чести, не во имя родины или достоинства… Мы сражались, потому что нам отдали приказ. Мы действовали по правилам, вот и все.
– Тем не менее Божья воля…
– Пожалуйста, дон Эрмес. – Простодушная, искренняя улыбка адмирала стала шире. – Давайте не будем приплетать сюда Бога. Оставьте его на Синае: пусть себе диктует Скрижали Завета.
– Вы мне напоминаете того холодного геометра, который, прослышав о «Дон Кихоте», решился в конце концов его прочитать; а закончив первую главу, спросил: «И что это доказывает?»
– В некотором роде он был прав.
Библиотекарь безнадежно пожимает плечами.
– Так вот, оказывается, за что вы собираетесь завтра драться: ни за что. Лишь потому, что вас вынудили.
Улыбка еще не стерлась с лица адмирала, и он отвечает не торопясь, абсолютно спокойно:
– Да, только поэтому. Вы совершенно правы. Ни за что, но при этом за все… потому что меня вынудили. Другой причины нет. И потому что никто не живет вечно.
– Приехали, – говорит Мило, постучав тростью в потолок фиакра.
Паскуаль Рапосо и полицейский выходят из экипажа: первый закутан в шинель, второй – в рединготе, застегнутом на все пуговицы до самого подбородка. Воздух не слишком остыл, но влажность окутывает лес и покрывает росой траву. Солнце еще не вышло, и легкая дымка словно прилипла к верхушкам деревьев, в то время как двое мужчин шагают вниз по склону, оставляя позади Елисейские поля.
– В общем, все зависит от тебя, – рассуждает Мило. – Если хочешь, я хоть сейчас прерву поединок и задержу этого типа. Передадим его Федеричи, шефу охраны, и пусть себе оформляет. Нет ничего проще. Но ты знаешь, что до того момента, как прольется кровь, за дуэль грозят всего лишь увещевание и штраф. Завтра или послезавтра твой дуэлянт выйдет на свободу… Выиграешь максимум пару дней.
– Посмотрим, как пойдет дело. Вдруг его тяжело ранят или даже убьют.
Мило хохочет.
– Тебе это было бы как нельзя более на руку. Решило бы все дело или, по крайней мере, половину… Если же убийцей окажется он, его можно будет задержать уже на более веских основаниях. В этом случае ему не отвертеться.
– Вот я и говорю. Посмотрим пока что издалека.
– Дело твое, приятель.
Подножье склона пересекает канава, которую двое друзей преодолевают одним прыжком, а за ней открывается ровное поле, ведущее до самой опушки леса, где виднеется поляна или небольшой луг. По ту сторону луга деревья становятся гуще, но сейчас их очертания размыты туманной дымкой, придающей рассвету блеклый сероватый оттенок. Под деревьями возле изгороди стоят два экипажа.
– Вот хорошее место, – говорит Мило.
Заметно, что полицейский знает окрестности, потому что бывал здесь и раньше. Он шагает прямиком к толстому стволу упавшего дерева, едва заметному среди кустов, стряхивает с него росу и усаживается, подоткнув под себя полы редингота. Этот луг, рассказал он Рапосо, когда они еще сидели в экипаже, – обычное место для подобных мероприятий: тихое, укромное, менее чем в получасе езды от площади Людовика Пятнадцатого, чуть в стороне от Елисейских полей: там тоже есть подходящие полянки, но швейцарские стражники Федеричи осложняют жизнь дуэлянтов.
– Садись поудобнее, – советует он Рапосо.
Тот садится на бревно и убеждается в том, что кусты полностью скрывают их от посторонних взоров, позволяя при этом отлично видеть луг и все, что на нем происходит. Места первого класса, удовлетворенно бормочет Рапосо. К тому же бесплатно. По его мнению, спектакль можно начинать.
– Не найдется у тебя лишней петарды? – спрашивает полицейский.
– Ясное дело…
Рапосо достает две сигары, огниво и фитиль, и после нескольких неудачных попыток, связанных со всепроникающей сыростью, они молча закуривают.
– Взгляни-ка, – Мило показывает Рапосо часы. – Начинают вовремя. Думаю, все уже собрались.
Рапосо, который достал из кармана складную подзорную трубу, также осматривает луг. К опушке леса подкатывает третий экипаж и не спеша останавливается. В это время из двух других экипажей выходят несколько человек. Трое из них поворачиваются спиной к подъехавшему третьему экипажу, двигаясь к центру луга. Двое – в черном, на них камзолы, плащи и треуголки, третий – в бурых кальсонах, белых чулках и в рубашке, отделанной кружевом по воротнику и на манжетах. Он без шляпы, волосы завиты и уложены на висках и, несмотря на ранний час, напудрены белой пудрой. С виду он в отличной форме. Шагает неторопливо, уверенно, беседуя со своими сопровождающими, затем останавливается и неподвижно стоит, глядя издали на подъезжающий экипаж.
– Это Коэтлегон, – замечает вскользь Мило, указывая сигарой на человека в рубашке.
Рапосо смотрит на третий экипаж. Он притормозил возле остальных, где уже поджидают двое субъектов в черных плащах, и из него высаживаются трое мужчин. Один из них – аббат Брингас, чей живописный облик не спутаешь ни с каким другим: потрепанное серое пальто, накинутое на плечи, помятая шляпа. Второй пониже ростом, чуть полноватый: дон Эрмохенес Молина. Дон Педро Сарате – долговязый, худой, высаживается из фиакра последним, смотрит по сторонам и устремляет взгляд на соперника, ожидающего на лугу, снимает камзол, складывает его и оставляет на сиденье. Затем, оставшись в одной рубашке, пожимает руку обоим мужчинам, которые поджидают его, завернувшись в плащи.
– Это распорядитель дуэли и хирург, – сообщает Мило, когда Рапосо передает ему подзорную трубу. – У которого под мышкой футляр со шпагами – Бертанваль, он из Французской академии.
Все они с достоинством делают несколько шагов по направлению к ожидающим. На полпути адмирал останавливается, его спутники подходят к секундантам Коэтлегона, которые также движутся им навстречу. Таким образом, группа из шести человек располагается в центре луга – секунданты, распорядитель и хирург, они переговариваются, в то время как двое дуэлянтов в двадцати шагах один от другого стоят на соответствующих местах, ожидая, когда объявят заключительные условия.
– Держится твой земляк неплохо.
– Еще бы: морской офицер как-никак.
– Да, вероятно, причина в этом. – Мило возвращает Рапосо подзорную трубу. – В таких ситуациях люди, как правило, нервничают.
Рапосо с большим интересом рассматривает дона Педро. Волосы академика собраны в хвост и перевязаны лентой, на нем простая рубашка с черным галстуком, узкие черные брюки и черные же чулки. Невозмутимый, почти безразличный, сложив за спиной руки, он рассеянно смотрит на туман, стелющийся среди лесных деревьев. В отличие от своего оппонента, который периодически делает пару шагов в одном или другом направлении, что выдает нетерпение или желание размяться, адмирал все это время стоит неподвижно, не шелохнувшись, пока собравшиеся в центре и беседующие между собой мужчины не делают знак, что они о чем-то договорились. Затем секунданты расходятся парами, каждая из которых направляется к своему дуэлянту и ведет его к тому месту, где поджидают хирург и распорядитель.
– Ты дрался когда-нибудь на дуэли?
– Никогда. – Рапосо усмехается. – Идиотское развлечение. Лучшая дуэль – это когда в дело идет наваха, которой внезапно ударяют в пах – вот сюда, где бедренная кость.
– Их не переубедишь, – кивает Мило. – И нет силы, которая бы их остановила.
– Мы, испанцы, называем это «удар тореро».
– Правда? Звучит забавно.
Рапосо критически рассматривает стоящую на лугу группу. На его губах застыла хищная волчья улыбка.
– А эта свистопляска с протоколом и свидетелями вообще смех, – заключает он.
Он снова затягивается сигарой и сквозь зубы выплевывает желтоватую слюну подальше в кусты.
– В том, что касается таких дел, – произносит он, поразмыслив, – чем меньше свидетелей, тем лучше.
– Помните, – говорит Бертанваль, протягивая дуэлянтам шпаги, – вы не имеете права пользоваться левой рукой, чтобы отстранять или задерживать шпагу противника.
