Впервые у писателя появился собственный кабинет, который он оборудовал в самой маленькой комнате, распорядившись сделать из неё в коридор отдельный выход с массивной деревянной дверью, которая не должна была пропускать шума. Эта дверь, хоть и была окрашена в белый цвет и не задраивалась винтами, как на боевом корабле, напоминала Алексею Силычу стальную дверь орудийной башни на броненосце «Орёл». Эту комнату он сразу стал называть своей боевой рубкой.
«Кабинет был обставлен так же просто и неприхотливо, как прост и неприхотлив был в жизни отец», — писал И. А. Новиков. В своих воспоминаниях он даёт точное описание кабинета писателя и рассказывает о том, как Алексей Силыч работал:
«Сбоку от окна находился большой письменный стол — с ящиками. На нём стояла квадратная, с металлической конусообразной крышкой чернильница и рядом на подставке лежала обыкновенная деревянная ручка с пером „рондо“. Он всегда и везде пользовался только такими простыми ручками.
Справа от чернильницы находилась маленькая, пузатенькая, розовая фарфоровая чашечка с плотным пучком конских волос для чистки перьев, и тут же — деревянное лакированное пресс-папье. Слева — небольшая фаянсовая пепельница, которую в дальнейшем заменила половинка огромной белой морской раковины с берегов Индийского океана, подаренная отцу его другом писателем Павлом Георгиевичем Низовым. За письменным столом отец много курил. В свободное время, за дружеским застольем, на улице или в своём саду, где любовно выращивал фруктовые деревья, совсем не курил. Редко пользовался папиросами и на охоте.
В кабинете отца, напротив письменного стола, находились два шведских стеклянных шкафа тёмного дерева, набитых книгами, главным образом посвящёнными русско-японской войне 1904–1905 годов, морскими лоциями и мемуарами свидетелей той далёкой эпохи. Книги и журналы стопками лежали на подоконнике и письменном столе, на стульях и в углах комнаты.
Окно кабинета выходило на белую и голую стену трёхэтажного флигеля. От этой стены веяло тоской и одиночеством, но отцу с его оптимистическим характером она по-своему нравилась, так как помогала сосредоточиваться в работе».
Одним из самых заметных культурно-политических событий 1932 года стало вышедшее 23 апреля Постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» и создании единого Союза советских писателей. Это событие всколыхнуло всю литературную Москву.
Алексей Силыч, к этому времени уже отошедший от литературной группы «Кузница», многие члены которой перешли в РАПП, был настроен весьма оптимистично. Постоянно работая над «Цусимой», он умудрялся не пропускать важные собрания и заседания, активно включившись в работу оргкомитета будущего Союза писателей.
В это же время в Москву из Сорренто вернулся А. М. Горький. Вскоре Алексей Силыч получил приглашение навестить Алексея Максимовича в его квартире на Малой Никитской.
«В день назначенного свидания, — вспоминает И. А. Новиков, — отец заметно волновался и никак не мог вместе с моей мамой подобрать галстук к своему лучшему костюму. Но вот он оделся. Я проводил его до Большой Никитской улицы. Отец бодро вскочил на подножку трамвая № 16 и, помахав мне рукою, уехал на встречу со своей литературной молодостью».
Вечером Алексей Силыч со всеми подробностями рассказывал своей семье о приёме у Горького. Там были А. Фадеев, А. Толстой, Л. Сейфуллина, Ф. Гладков и многие другие прозаики и поэты. Конечно, Новикову-Прибою особенно были дороги минуты личной беседы с Алексеем Максимовичем, когда они вспоминали их первую встречу в 1912 году.
А в марте 1933 года — как гром среди ясного неба…
В военной секции Ленинградского оргкомитета Союза советских писателей состоялось обсуждение первого тома «Цусимы». В качестве главного докладчика и критика романа Новикова-Прибоя выступил С. Варшавский, в июне журналы «Октябрь» и «Залп» напечатали его статью «„Цусима“ Новикова-Прибоя».
Признавая, что писателем осмыслен огромный материал, С. Варшавский предъявил автору серьёзное обвинение в «крупнейших идейных срывах» и «величайших погрешностях против правильного ленинского истолкования событий»:
«Море, пафос борьбы с его стихией роднит людей, объединяет их, сплачивает в едином и нерушимом братстве. Такова центральная идея большинства рассказов и повестей Новикова-Прибоя о торговом флоте. Применённая к конкретным историческим условиям Русско-японской войны и к кораблям эскадры Рожественского эта идея, подменяя собой реальное содержание тихоокеанского столкновения русского самодержавия с молодым японским империализмом, как-то незаметно превращала под пером Новикова-Прибоя Цусимский бой в борьбу русских моряков — командиров и матросов совместно — с морскими волнами. Тут вступает в свои права идея морского братства, заслоняя собой классовые антагонизмы, в действительности разрывавшие корабельную жизнь».
Прежде чем приступить к подробному разбору «Цусимы», С. Варшавский останавливается на других произведениях Новикова-Прибоя. Он находит, что в «доцусимских» рассказах и повестях мировоззрение их автора было более «правильным». А вот по поводу нового романа стоит крепко задуматься и рассмотреть вопрос о том, «чьи же мысли, думы и чаяния отражает „Цусима“, выражением каких процессов и сдвигов в революционизирующейся матросской массе она является».
Пересказывая эпизод за эпизодом, С. Варшавский приходит к выводу:
«…баталер Новиков, а вместе с ним и писатель Новиков-Прибой ещё целиком находятся в плену буржуазных представлений о том, что „война, начатая правительствами, непременно кончится как война между правительствами“ (Ленин, т. XVIII, стр. 205). Матросы не представляли себе реальной возможности превращения войны между правительствами в революционную борьбу со своим собственным правительством. Им казалось неизбежным и неотвратимым их участие в войне на стороне своего кровного врага за его чуждые и даже враждебные массе интересы. Отсюда — трагизм их положения, ярко отображённый Новиковым-Прибоем. Это — трагизм революционной неподготовленности, вынуждающий служить делу, которое ненавидишь. Победишь в борьбе с Японией — и неизбежна тёмная реакция внутри страны. Потерпишь вместе с царским флотом поражение — погибнешь под неприятельскими ядрами на дне океана. Третьего не дано».
По мнению С. Варшавского, «сотоварищи баталера Новикова были ещё очень далеки от осознания большевистской тактики». А тактика эта заключалась в «пораженчестве», а не в «оборончестве». Новиков-Прибой виноват в том, что, не видя вокруг себя большевиков, он таковых в своём романе не придумал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
