Когда кончились патроны, он опустил ружье и стал просто смотреть, как невозмутимо ползет эта туша, как изгибается, наползая на северный мыс. Волнообразные движения мешковатых боков, затканных блистающей дымкой бликов, резко усилилась, и пришелец, как титанический червь, пополз поверх мыса, пересек его и скрылся, вильнув в небе ослепительно сиреневым хвостом и сняв, словно чтобы показать, кто здесь хозяин, с мыса весь грунт с травой и деревьями, оставив лишь обожженную, дымящуюся скалу.
Секунду старший брат стоял совершенно неподвижно, а потом взорвался криком. «Гнида!! — завопил он ружью. — Будь ты проклято!!» — и, держа его за ствол, размахнулся и ударил по дереву, но промахнулся и едва не упал, крутнувшись на одной ноге и нелепо замахав руками. Ударил снова, с треском; приклад, крутясь, отлетел шагов на семь. «Что?! Победил?! Да?! — Старший брат кричал отрывисто, исступленно, с каким-то непонятным триумфом. — Врешь!! Врешь!! Не победил!!» — и все колошматил несчастным ружьем по несчастному дереву, так что с платана зелеными, рваными ошметками стала отлетать волокнистая кора, а ствол ружья изогнулся в нескольких местах — и, в конце концов, вырвался из рук. Только тогда старший брат умолк, растерянно озираясь и хрипло дыша.
И тут девочка приблизились к нему, и он ее наконец увидел.
Он увидел ее.
Он понял все сразу, глаза его сузились, стиснулись кулаки, но как бы наяву перед ним вспыхнула падающая навзничь груда — и кулаки его разжались, он сел на песок и уставился в море.
И тогда девочка, почувствовав, что она вновь не одна, порывисто бросилась к нему, упала рядом и уткнулась ему в колени. Только теперь она заплакала — горько, навзрыд, как плачут лишь в детстве, пока есть вера в то, что взрослые все могут поправить, надо лишь показать им безмерность своих страданий, показать, что так, как есть, быть не должно.
Это продолжалось долго.
— Видишь, — негромко сказал старший брат, когда ее рыдания ослабели. — Видишь… Гвоздим дружка дружку… как попало. Только на это и хватает силенок. Конечно… что им беспокоиться, у них свои дела, а мы и сами себя прикончим. А чтобы настоящему врагу вломить!.. — Он изо всех сил ударил себя ладонями по голове. — Ну, не достать, не получается сразу — но своих-то, своих зачем?..
Он говорил медленно и совсем тихо, но с такой глубинной болью, что она затаила дыхание, боясь пропустить хоть слово, и только крепче обнимала его ноги. Он умолк.
— Вы, пожалуйста, не оставляйте меня одну, — шмыгая носом, выговорила она, с изумлением чувствуя, как произнесение этой фразы доставило ей странное, ни с чем не сравнимое наслаждение — но еще не в силах понять, что впервые в жизни говорит от души, так, когда любое, самое обычное слово оказывается откровением. — Пожалуйста.
— Ведь свои, свои… — почти простонал старший брат. — Но как это объяснить без крови?
— Женщины все очень плохие, но я буду очень, очень хорошая, честное слово, — сказала она, испытывая то же блаженство. Ей хотелось говорить еще и еще, но она не умела.
Он смолчал и только потрепал ее по голове, как трепал брата; а потом стал, успокаивая, гладить ее длинные волосы, продолжая смотреть на сверкающий горизонт — чистый-чистый.
Декабрь 1981, Комарово
Тут тоже дата подлинная, и это второй «сонный» рассказ.
Сон, толкнувший меня к нему, был, пожалуй, еще проще и еще короче, чем тот, что я описал в связи с «Носителем культуры». Куда-то я опять бегу, и кругом — сплошная и довольно-таки аморфная опасность. Опять-таки не могу вспомнить, один я был или нет. Но знаю, что кругом — какие-то враги (как мой сын года в три объяснял мне свой страх оставаться одному: «А вдруг кто-нибудь плохой вылезет из-за лампы?») и попадаться им ни в коем случае нельзя, будет что-то невообразимо ужасное. Откуда я это знаю — я не знаю, но я в этом абсолютно убежден.
Переночевать мне повезло в какой-то заброшенной убогой избушке-сторожке. А утром, на рассвете, когда я вышел на крыльцо, чтобы продолжить свои бега, вдруг — с гулом по лесной дороге мимо избушки сплошной стеной проходит невесть куда и невесть откуда колонна каких-то военных машин. Не танки, не транспортеры — что-то не наше, кошмарное; на воздушной ли подушке, с лазерами ли вместо пушек… не понять. Идут, идут… Жуть и мощь, и нет им конца.
И нет им до меня никакого дела.
Домоседы
— Опять спина, — опрометчиво пожаловался я, потирая поясницу и невольно улыбаясь от боли. — Тянет, тянет…
— Уж молчал бы лучше, — ответила, повернувшись, жена. — Вчера опять лекарство не принял. Что, скажешь — принял?
— Принял, не принял, — проворчал я. — Надоело.
— Подумать только, надоело. А мне твое нытье не надоело? А мне надоело, что ты одет как зюзя. Хоть бы для сына подтянулся.
— Злая ты. — Я опустил глаза и с привычным омерзением увидел свой навалившийся на шорты, будто надутый живот.
Жена кивнула, как бы соглашаясь с моими словами, и вновь сквозь сильную линзу уткнулась в свой фолиант, — ослепительный свет утра, бьющий в распахнутые окна веранды, зацепился за серебряную искру в ее волосах, и сердце мое буквально обвалилось.
— А у тебя еще волосок седой, — сказал я.
С девчоночьей стремительностью жена брызнула к зеркалу.
— Где? — Она вертела головой и никак не могла его заметить. — Где?
— Да вот же, — сказал я, подходя, — не суетись.
— У, гадость, — пробормотала жена; голос ее был жалобный и какой-то брезгливый. — Давай, что уж…
Я резко дернул и сдул ее волос со своей ладони — в солнечный сад, в птичий гомон, в медленные, влажные вихри запахов, качающиеся над цветами. Жена рассматривала прическу, глаза ее были печальными; я осторожно обнял ее за плечи, и она, прерывисто вздохнув, отвернулась наконец от зеркала и уткнулась лицом мне в грудь, — очень славная женщина и очень странная, но — как я ее понимал!
— Спасибо, — сказала она сухо и отстранилась. — Глаз — алмаз. Чай заваришь? Сынище, наверное, скоро встанет.
Я заварил свежий чай покрепче и вышел, как обычно, потрусить в холмах перед завтраком; скоро шелестящие солнечными бликами сады остались справа, слева потянулись, выгибаясь, отлогие травянистые склоны, все в кострах диких маков; я уже различал впереди, над окаймлявшими стоянку кустами, белую крышу машины сына; я миновал громадный старый тополь; вот лопнули заросли последнего сада, встрепенулся ветер, и мне в лицо упал голубой простор — и Эми, сидящая перед мольбертом у самого прибоя.
Наверное, я выглядел нелепо и гротескно; наверное, я топотал, как носорог; она обернулась, сказала: «Доброе утро» — и, как все мы улыбались друг другу, безвыездно живя на острове едва не три десятка лет, — улыбнулась мне, эта странная и славная женщина, которую я, казалось, еще совсем недавно так любил. Она страстно, исступленно искала красоты, — она то писала стихи, то рисовала, то пыталась играть на скрипке или клавесине, и всегда, сколько я ее помню, жалела о молодости: в двадцать пять — что ей не восемнадцать, в сорок — что ей не двадцать пять; до сих пор я волок по жизни хвост обессиливающей вины перед нею и перед женою, словно бы я чего-то не сумел и не доделал, в чем-то подвел и ту и другую.
— Доброе утро, — ответил я.
— Правда же? Чудесное! А к тебе мальчик прилетел?
— Залетел на денек.
— У тебя замечательный мальчик, — сообщила она мне и указала кистью на машину: — Его?
— Его.
— Знаешь, — она смущенно улыбнулась, опуская глаза, — тебе это, наверное, покажется прихотью, капризом одинокой старухи, выжившей из ума… но, в конце концов, мы так давно и так хорошо дружим, что я могу попросить тебя выполнить и каприз, ведь правда?
— Правда.
— Он мне очень мешает, этот гравилет. Просто давит отсюда, сбоку, — такой мертвый, механический, навис тут… Понимаешь? Я не могу работать, даже руки дрожат.
— Машина с вечера на этом месте. Ты не могла сесть подальше, Эми?
— Нет, в том-то и дело! Ты не понимаешь! Здесь именно та точка, точка даосской перспективы, больше такой нет! Она уникальная, я искала ее с весны, тысячи раз обошла весь берег…
Наверное, это была блажь.
— Ты не попросил бы сына переставить гравилет — хотя бы вон за те тополя?
— Парень спит еще. — Я пожал плечами и вдруг опрометчиво сказал: — Сейчас я отгоню.
— Правда? — Эми восхищенно подалась из шезлонга ко мне. — Ты такой добрый! И не думай, милый, это не блажь.
— Я знаю.
— Я буду тебе очень благодарна, очень. Я ведь понимаю — сегодня тебе особенно не до меня. — Она вздохнула, печально и покорно улыбнулась. — А сколько, наверное, у твоей подруги нынче радостей и хлопот!
Нечто выдуманное, привычно искусственное чудилось мне в каждом ее слове — но нельзя же было ей не помочь, хотя я уж лет тридцать как не водил машину; я двинулся к гравилету, но Эми грустно сказала:
