Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин, погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском дне.
Дрожащими руками я откинул колпак.
Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками ухватил за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
— Что это? — тихо спросил я.
Он молчал.
Я осторожно провел ладонью по его голове.
Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор, как окончился курс домашнего обучения и очень старый, седой человек — инспектор ближайшей школы на материке — увез его учиться.
На материке?!
— Что это такое? — спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос. Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
— Звездолет.
Я ничего не почувствовал.
— Ах, звездолет, — сказал я. — Звездолет. Мы куда-то летим?
— Уже прилетели. Больше трех лет.
— Куда же? — спросил я после паузы.
Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
— Эпсилон Индейца.
Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
— Долго летели?
— Двадцать шесть лет.
Я не знал, что еще сказать.
— Все хорошо?
— Хорошо. Да.
И тут меня осенило.
— Так это смена поколений!
— Да.
— Значит, тот инспектор школы…
— Один из пилотов. Они действительно учили нас…
— Пилотов… Подожди. А передачи? Новости всякие? Мой концерт в Мехико? Мы каждый день… Книги? Фильмы?!
— Информационная комбинаторика. Это Ценком.
— Ценком?
— Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования среды.
Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было — боль за меня?
— А ну-ка возьми себя в руки! — резко сказал я.
Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, — тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда знал это, всегда ощущал все это — ожидание, бешеный полет и сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я прилетел наконец!
— Я должен все увидеть.
Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт вознес нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
— Вот планета.
Я увидел их планету.
Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
— Мы на орбите? — хрипло спросил я.
— Да.
Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми возносились экраны, опустился в кресло — наверняка в кресло одного из пилотов, возможно, от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
— Когда же назад? — спросил я.
Сын помотал головой.
— Что… н-нет?
— Никогда назад, — медленно проговорил он. — Мы — человечество. Два корабля уже идут с Земли следом.
— Подожди. — Мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать, что ничего не понимаю. — Подожди. Давай по порядку.
Он молчал.
— Ну что ты дуришь, — ласково сказал я.
Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
— Нравится?
— Очень, — искренне сказал я.
— Там, вблизи, — еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
— Ну?
— Что тебе сказать… Были отобраны люди с чистыми генотипами, со склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный, кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
— Но… подожди, что ты такое говоришь?! — Я почти рассвирепел. — Почему мы ничего?.. — Я не умел сформулировать вопрос, любая попытка облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что язык отказывался повиноваться. — Мы же все знаем… считали… что — на Земле!
Он покачал головой.
— Да-да… Память о собеседованиях была блокирована, а легкое внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни, неприязнь к технике… это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло многих… Вот почему я так растерялся утром — ведь ты просто не мог поднять гравилет…
— Но зачем? Зачем, ты мне можешь сказать?
— Разве ты не понимаешь сам? — устало спросил он. — Чтобы жизнь была полноценной, нужно жить на Земле.
— Но пилоты…
— Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро — и пятерых уже нет… ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить… помочь учиться на первых порах… Кто рожал бы детей? Хранил и умножал ценности духа? И не забывай о… о нас. Если родители не живут, а только ждут… — Он помолчал. — Ригидная установка на неполноценность бытия и ожидание чудесной, осуществляемой кем-то внешним перемены… — Он качнул головой безнадежно. — Десяток тяжелейших комплексов и маний, поверь, все просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют, мы уже нашли похожий остров, даже профиль литорали подправили, чтобы совпадение было полным… чтобы вы могли купаться, как всегда — тут отмель, тут валуны…
— А если кто-то не доживет?
— Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю жизнь он прожил, полноценно… на Земле, понимаешь? На Земле…
Стало совсем темно.
— Я часто восхищаюсь вами, — вдруг сказал он. — Более четверти века встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом, только близостью жилищ — и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу, любовь, остаться людьми. Вырастить детей…
— Смешно, — выговорил я. — Значит, все, что мы там вытворяем, никому не нужно. Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до смерти. Никому…
— Мы для тебя — никто? — тихо спросил он.
Я поднялся.
— У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы создавали не штурмуя, а… живя. И ваши внуки… — Он запнулся, а потом заговорил с какой-то ледяной яростью, от которой голос его затрепетал, как крылья бабочки на ветру: — Наши дети будут учиться у вас! Не только у нас — но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей, эта проклятая планета!
Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее мерцают смутные сиреневые искры.
— Ваши города?
Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.
— Если бы..
Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них…
— Я останусь здесь.
— Что ты говоришь… — ответил он безнадежно.
— Я останусь здесь! — жестко повторил я. — Здесь!!
— Папка! — Его голос опять задрожал. — Ну что ты здесь сможешь делать?
Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный бег давно пришедшего к цели звездолета.
— Как вы ее назвали?
— Шона.
— Странное название.
— По имени первого из тех, что здесь погибли.
Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:
— Первого?
— Да. — Его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело. — Там все довольно сложно… Один из пилотов погиб в первый же месяц. А… а недавно… еще.
— Кто?
— Лена Мартинелли.
До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:
— Что?
Сын не ответил.
— Она ведь на Нептун… — Я осекся. Сын молчал. — Рамон ведь письмо получил: папа, мама, улетаю на «Нептун-7», новая интересная работа, она же щебетала, как всегда!
— Письмо… — проговорил он с презрением и болью. — Записи, отчеты, которые она надиктовывала, — их масса в архиве. Я написал текст, Ценком синтезировал голос.
