— Апостол, постыдились бы! Впрочем, чего ещё ждать от перекрасившегося язычника…
— А что я такого сказал?!
— Вы бы лучше посоветовали, что нам с ним делать, куда определить? Он что, писатель? Может, к изменникам родины, кровосмесителям и насильникам?
— Писателям там самое место!
— Он здесь временно…
— Как это — временно? Он что — мессия?
— Действительно! Пусть ждет Страшного Суда, как все…
— А вот мы ему сейчас прямо здесь Страшный Суд и наладим!
— Тогда воскрешать придется.
— Совершенно не обязательно! Сказано же: "И воздастся каждому по вере его". А коли он неверующий, а я по роже вижу, что он неверующий, то мы ему сейчас так воздадим, что от него мокрого места не останется.
— Вот его досье. Там в конце указано, петитом… Вот читайте: "вернуть после хорошей взбучки обратно в мир живых…"
— Я бы не стал этого делать, экселенце. Я бы его, гада, на сковородку, в топку к чертям, на шампур, на барбекю, в коптильню, в доменную печь, в конвертер!
— Не будьте таким кровожадным. И потом, конвертер… Разве это наказание? Я бы его отправил обратно, пусть мучается… Там, на земле, и без ваших конвертеров у него жизнь будет такая, что он волком взвоет…
— Так-с, посмотрим, Тит Фомич Лёвин, значит, однофамилец толстовского недотепы…
"А здесь не соскучишься", подумал Тит.
— Ну-с! — услышал он громкий командный голос и открыл глаза. — Рассказывайте!
Тит расправил плечи и с достоинством посмотрел в сторону стола с членами комиссии.
Сначала он хотел вкратце изложить автобиографию. И уже открыл рот… Но что-то случилось с ним в это мгновение…
Глава 52
…Взорвалось время, куда-то испарились прожитые годы, и он почувствовал себя маленьким мальчиком, легким как спичка или лист бумаги.
Он стоял в саду, в котором бушевал белый цвет и пахло поздней весной…
Бездонный небосклон нависал над землей, как перевернутый необозримый океан, готовый поглотить ее вместе с Титом и прекрасным садом.
Когда маленький мальчик запрокинул голову, то едва устоял на ногах, так силен был синий свет.
Небосклон звенел в его ушах, как колокол, и нестерпимая синева резала глаза, и всё это колоссальное безумие стало падать на землю, стремясь накрыть маленького человека, который вдруг впервые в жизни понял, что он и небо неразрывно связаны друг с другом. И разлучить их не в силах никто на свете.
И в его маленькое сердце вошли покой и счастье. Он хотел, чтобы покой и счастье были с ним вечно. Но они улетучилось так же быстро, как появились. Навсегда оставив в сердце ноющую тоску, сладкую грусть и горькое предчувствие тревоги, беды, неизбежного и всегда неожиданного финала.
…Потом возникли глаза, которые он помнил всю жизнь.
Ему было лет восемнадцать. Ей столько же.
Когда он окунулся в ее серебристые глаза, то понял, что тонет. И нет спасения. Никто не протянет руку, чтобы спасти. А он и не стал бы просить… Потому что мечтал утонуть. Но не утонул. Выплыл. А погибла она. Что она нашла тогда в Тите?..
Можно ли любить одну женщину всю жизнь? Когда ему было восемнадцать, он считал это бредом. Когда стукнуло семьдесят, он понял, что только так и бывает…
Все его увлечения не стоят мгновения, когда он первый раз увидел глаза, на дне которых обреченно переливался звездный свет. Он стоял, потрясенный, и с тоской осознавал, что эта девушка не про него, что она недостижима, как тот звездный свет, что струился из ее глаз…
Он уже тогда умел мыслить реалистично. Он понимал, что как личность в свои восемнадцать ничего собой не представляет. Что он величина, близкая к нулю. Что он не может быть ей интересен. И, чтобы понапрасну не травить себе душу, он запретил себе даже думать о ней.
Решил всё случай. Какая-то вечеринка. Они оказались рядом. Он много выпил. И его, что называется, прорвало. Он был в ударе. Снизошло бесовское вдохновение. Видно, в нём, молодом красивом негодяе, всё-таки что-то было, что-то притягательное, потому что девушка со звездным взглядом назначила ему свидание.
И полетели дни, недели, месяцы.
А потом что-то случилось…
Он, юный повеса и пьяница, живший своими капризами, нашёл себе другую женщину, нашёл опытную любовницу, такую же порочную и любвеобильную, каким он и сам был в те нетерпеливые и стремительные поры.
Ничто не разжигает чувства, как бешеная ревность. О, ревновать он был мастер! И его новая пассия давала ему столько поводов для ревности, что Тит только тем и занимался, что ревновал ее с утра до ночи.
А святая девушка со звездным взглядом?.. Он с ней легко расстался. Не понимая, что расстается с той, кого будет потом искать всю жизнь.
Призрак со звездным взглядом растаял, и всё покатилось к чёрту…
Что осталось в памяти о жизни? Туман, темнота, зловонные реки лжи, гудящие от напряжения водосливы, больной звон треснувшего колокола, кровоточащие восходы и синюшные закаты, блевотина на асфальте, выстрелы в подворотнях, чахоточный кашель за стеной, щели в полу, ночи без сна… И книги, книги, книги, которые он читал запоем и которые входили в него, как гвоздь входит в сырое дерево. Крики отчаяния, вопли, пронизывающий ветер, погребальные речи, горячечный шёпот на рассвете… Так он представлял себе время, которое обволакивало его со всех сторон и которое несло его на своих плечах.
Он начал жизнь с предательства. Заклеймил свое сердце изменой. И это тавро не вытравить. Поздно.
Он всегда знал, что нельзя в себе вырастить гения: гениями рождаются. Но талант, если он был в тебе, можно подвести к черте, за которой расстилается свобода, а свобода — это когда дышится вольно, уверенно и легко.
Днём он ещё как-то жил. Но ночи… Ах, эти ночи! Сколько раз, лёжа на спине и глазами пожирая тьму, он слышал, как скрипит дверь, перекрывая дорогу и в прошлое, и в будущее… Он застрял где-то посередине, выскользнув из объятий времени.
Годы ушли на то, чтобы он ещё больше изуродовал свою жизнь… Какие-то деревенские эпопеи, перегной, глинозём, сельсовет, частушки, компостные башни, берёзки, самогон, сельмаг, опушки, тропинки… Кладбищенско-сельскохозяйственная тематика… Чёрный квадрат внутри самого себя.
Малевич хотя бы знал, зачем надо закрашивать чёрной краской всё, что светится, переливается, живёт и вопрошает. Мазнул черной колонковой шваброй, и все вопросы уничтожил: вопросы умерли, не успев родиться. Ах, Казимир, Казимир, проклятый супрематист, как ты сумел напакостить потомкам!
А он? Даже этого, тотального нигилизма, в нём не было. Вся жизнь — вся! — коту под хвост. Господи, какая мерзость…
И ничего, ничего не вернуть назад! Ничего не исправить… А верилось, что прорыв возможен. Стоял он однажды в одном, казалось, шаге от открытия, которое потрясло бы читающий мир! И стал бы вторым Достоевским, опередил бы всех и затмил всё, что было создано за последние полтораста лет.
Ночью сидел перед распахнутым окном, записывал, как умирал деревенский священник. И хотя священника этого Тит придумал и ни с одним священником знаком не был, но умирающий старик получился у него… ну, совершенно, как живой.
Тит остановился, сохраняя святость и волшебство мгновения, и, как после близости с прекрасной женщиной, почувствовал, что мир замер у его ног и что все вопросы суть лишь вопросы, а главное — это то, что только что с тобой произошло.
Будто ангел смерти бархатным крылом повёл перед его слезящимися глазами. В какой-то момент кто-то всесильный, от которого вдруг дохнуло смертью и знанием, нашептал Титу, каким должен быть следующий ход.
Тит уже начал выписывать это слово… пошла кривая, чёрточка, буква уже почти нарисовалась какая-то… Какая же это буква? Чёрточка опала, превратилась в точку, чернила потекли… и вот уже из лужицы опять потянулась кривая… Нет, нет, не выходит!
Сорвалось, сорвалось, будьте прокляты неверная память и дрогнувший мускул! Рука остановилась, мысль сбилась на что-то второстепенное, на какую-то лампаду, которую держал в клюве золочёный голубь и которая стала гаснуть над изголовьем умирающего сельского священника. Сорвалось, сорвалось!
И не могло не сорваться… Только у гениев не срывается. И завыл тогда Тит, как раненая волчица… Ушло, ушло… И не вернётся никогда. Но было же рядом!..
Но кое-что запомнилось. В связке "язык-время" язык — это не обязательно слова. Возможно даже, что — вообще не слова. А, скорее, музыка, пронизывающая пространство, музыка-вечность, находящаяся в постоянном движении, бесприютная ничейная мысль, болтающаяся в межзвёздной пустоте и ждущая, что ее подхватит и унесёт с собой некий счастливый избранник, чтобы внедрить ее в свой мозг, обкатать, пригладить, упростить и потом выдать за свою.
