— У нас была леди, которая прибыла сюда вместе со своей горничной осенью того года, про который вы спрашивали.
— Вы подслушали наш разговор с вашей настоятельницей? — спросила Гарриет.
— Я была в соседней комнате. Я… я…
— Не смущайтесь, — сказала Брук, улыбнувшись. — Подслушивание — это и моя привычка тоже.
— Что Вы можете рассказать нам про ту девушку? — спросила Гарриет. — Вы знаете, что это была Элоиза Вульф?
— Я никогда не видела её. Никто не видел, кроме настоятельницы. Она провела здесь много месяцев. Иногда из её комнаты слышался плач, но из нас туда никто не заходил, только её горничная. Она жила в абсолютном уединении, чтобы сохранить тайну своей личности. По крайней мере, до родов, когда к ней была вызвана акушерка. Настоятельница даже собиралась отправить письмо, чтобы вызвать супружескую пару, пожелавшую забрать дитя, но это было до криков, поэтому, вероятно, она решила подождать.
— Каких ещё криков?
— Нас всех созвали в часовню, чтобы мы помолились за мать и ребёнка, когда услышали вопли акушерки о том, что девушка потеряла слишком много крови. Мне очень жаль, но мать редко выживает в подобных случаях.
— Но Вы не можете сказать об этом наверняка?
— Могу сказать лишь то, что на следующий день на кладбище вырыли могилу, причём не маленькую. Мать, а возможно и ребёнок, умерли.
— Но ведь ваша настоятельница должна была сказать Вам и вашим сёстрам, за кого вы должны будете молиться, — сказала Гарриет. — Поймите, речь сейчас, возможно, идёт о моём внуке.
Брук хотела напомнить Гарриет, что это не обязательно так, но монахиня её опередила.
— Вы не понимаете. Только леди требуют полной анонимности, когда приходят к нам. Они просят не разглашать своих имён даже после смерти, поэтому на могилах и нет надгробий, а настоятельница ни с кем не станет говорить про них или раскрывать их личности. Она связана обещанием молчать об этом.
— Но Вы не связаны?
— Я тоже, но у меня слишком много сострадания, как мне сказали. Вы, очевидно, знали эту девушку и страдаете, не зная, что с ней случилось. Мне так жаль, что я не могу вам сказать то, на что вы надеялись. Обычные женщины, которые приходят сюда, чтобы родить и отдать своего ребёнка на усыновление, не закрываются от окружающего мира и общаются с нами. Но они тоже довольно часто умирают во время родов. Но я и так сказала вам уже достаточно много. У меня будут неприятности, если меня увидят разговаривающей с вами. Я должна идти.
Брук кивнула и поблагодарила монахиню. Девушка ожидала от этой поездки намного большего. Когда она села в карету, то Гарриет сказала:
— Мы отправляемся в Севенокс. Элла, может быть, и умерла из-за потери крови, но ребёнок мог выжить. Я хочу быть полностью уверенной во всём.
Молодая монахиня даже не говорила об Элле. Девушка умерла два года назад. Если осиротевший ребёнок воспитывался в городке Севенокс, то сейчас он принадлежит какой-то другой женщине, которая будет с ними такой же неучтивой, как мать настоятельница. Гарриет цеплялась за призрачную надежду, что Элла каким-то способом сумела подделать свою смерть, несмотря на то, что её тело было найдено. Но Брук была слишком расстроена, чтобы напомнить об этом.
Но Альфреда, которая ожидала их в карете, решила поинтересоваться:
— А как мы найдём этого ребёнка? Это словно искать иголку в стоге сена.
— Я поговорю с мэром и с каждым священником в Севенокс. Кто-нибудь из них будет в курсе того, что в прошлом году пара вернулась в город с ребёнком. Когда это должно было произойти? В апреле или в мае? Или же они должны были вернуться домой разочарованными и без ребёнка. Если они ждали того, чтобы усыновить малыша, то для них это должна была быть грандиозная новость, которой они с удовольствием поделились бы с друзьями и соседями. А теперь позвольте мне вздремнуть, я измотана. Прошлой ночью я была так взволнована, надеясь на лучший исход, что просто не смогла заснуть.
Брук была подавлена, ругая себя за то, что для начала решила посетить этот детский дом. Ей следовало отнести письмо прямиком к Доминику, вместо того, чтобы отдавать его монахине, которая разорвала его после прочтения. Это не было убедительным доказательством несчастного случая, но зато это было хоть что-то. Теперь он ни за что не поверит Брук, если она попытается ему рассказать про это. Девушка не устала, но она уютно устроилась, наклонившись на сидящую рядом Альфреду.
— Ты серьёзно позволишь нам гоняться по Севенокс за призраком? — прошептала Альфреда, когда Гарриет сонно засопела на соседнем сидении.
— Ты могла бы сказать ей, — прошептала Брук.
— Я не могу. Но если ребёнок всё же выжил, то тебе стоит уточнить, что у твоей матери нет на него никаких прав.
— Обязательно, если до этого дойдёт дело. Но мы, вероятно, не найдём ни одного подходящего ребёнка, так что она решит, что дитя умерло вместе с матерью, кем бы ни была его мать. Так, скорее всего, и произошло. Но, если честно, я не спешу вернуться сегодня же в Лондон, на самом деле, я бы предпочла вернуться в Лестершир.
— Не говори так. Ты не найдёшь там мужа.
— А кто сказал, что я сейчас хочу замуж? Может быть, когда наступит зимний Сезон, то я буду чувствовать себя по-другому, но сейчас… притворяться, что наслаждаюсь светскими мероприятиями очень сложно, когда всё что я могу делать, это думать о нём. Сегодня случилось сокрушительное разочарование, Фреда. Это был мой единственный шанс, чтобы остудить его гнев, который вырывается наружу каждый раз, когда он думает о том, что произошло с его сестрой. Это был мой единственный шанс вернуть его.
— Вернуть?
— Я так надеялась, что наш брак станет поворотной точкой для нас обоих, но у меня не было шанса проверить это.
Альфреда, видимо, почувствовала приближающиеся слёзы, поэтому быстро сменила тему, решив поведать пикантную новость.
— Гэйб, казалось, был не в духе, когда навестил меня перед отъездом из Лондона. Он был довольно мрачным, вообще-то, и не признался почему.
Брук посмотрела в сторону:
— Я не знала, что он куда-то уезжал, или ты видела его уже после того, как мы сменили местопребывания в Лондоне.
— Конечно, видела.
Брук оживилась.
— И как там Доминик? Он говорил тебе о нём?
— Суровый. Гэйб сказал, что с ним неприятно находиться рядом.
— Но Доминик получил то, что хотел. Почему он не рад этому?
— Гэйб не знает. Волк, по-видимому, держит всё в себе, что только усугубляет его ужасное настроение. Скорее всего, причиной дурного настроения является его мать, но он не может наорать на неё, пока она ещё не до конца поправилась.
