Шли дни, и постепенно дух моей матери стал овладевать мною. Однажды утром, проснувшись, я хотел было произнести обычную, нормальную фразу: «Ну, посмотрим, какая сегодня погода». Но с моих губ слетели другие слова: «Посмотрим, какую погоду послал нам Господь». Так, как если бы это сказала моя мать. К тому времени я уже заметил и другие сходства. Например, когда я курил, я выпускал дым так же, как она.
«Никогда со мной не происходило ничего столь странного», – сказал я однажды Хосебе. Только ему я мог рассказать об этом. Трику воспринял бы это слишком серьезно из-за своего увлечения эзотерическими проблемами. «О чем ты?» – спросил Хосеба, готовясь внимательно меня выслушать.
«Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих астральных путешествиях, – сказал он, когда я закончил рассказ, – но, судя по тому, что рассказывал мне Трику, я бы сказал, что ты – жертва этого явления». Я не знал, говорит ли он серьезно или шутит. Наверняка половина на половину: в шутку из-за темы, но всерьез оттого, что видел, как я озабочен.
Той ночью мне приснился сон. Я находился в аквариуме, в зоне глубоководных рыб. Кто-то сказал: «Видишь здесь эту тень? Это рыба, которая называется Chiasmodon. Она обитает во мраке морского дна». У меня вырвался вздох: «Жить вот так, никогда не покидая этих склизких камней, не ведая о том, что существуют светлые места!» Послышался голос Лубиса: «Ты имеешь в виду тьму? Но раньше она тебе нравилась, Давид. Помню твою радость, когда мы купались в водоеме пещеры– в Обабе». Я вгляделся и увидел рядом с Лубисом свою мать. «Если бы только это! – воскликнула она. – Но мой сын очень изменился. Раньше он очень любил свою мать. А теперь не пришел даже проститься». – «Не говори так, мама». – «Я ни в чем тебя не упрекаю, Давид. Просто мне бы хотелось сказать тебе последнее прости». – «Сказать мне последнее прости?» – «Разве тебе не сказали, Давид? Я умерла. Но я спокойна. Я не навсегда останусь в зоне глубоководных рыб. Скоро Господь призовет меня в светлое место, где обитают рыба-клоун и другие разноцветные рыбки. Поэтому здесь со мной Лубис. Он меня туда отведет».
«Проснись, Давид!» – прошептал Хосеба, тряся меня за плечо. Он слез со своей койки и сел возле меня. «Ты стонал, – сказал он. – Я всерьез завидую твоей способности видеть сны. Если мы все же попадем в тюрьму, ночи ты будешь проводить за ее стенами». – «Это было мучительно, – сказал я. – Мне снилось, что умерла мама».
Он задумался. «Я вижу для тебя только один способ успокоиться, – сказал он наконец. – Позвони домой и поговори с матерью». – «Я не могу звонить отсюда. Это опасно». Он взглянул на часы. «Четверть седьмого. Если мы отправимся немедленно, в половине восьмого ты будешь в телефонной кабинке в По». – «И мы ничего не скажем Карлосу?» – «Как хочешь». – «Пошли», – решился я, мы быстро оделись и отправились к старому «рено», которым пользовались в Мамузине.
Когда мы вышли из комнаты, нам показалось, что в туалете кто-то есть, и мы дождались, пока откроется дверь. Но это был не Карлос, а андалусский работник по имени Антонио. Хосеба часто с ним разговаривал. Он попросил, чтобы тот, если увидит monsieur le patron, сказал ему, что нам пришлось уехать, но что к девяти часам мы вернемся на ферму. Антонио кивнул и предложил нам две сигареты. «Вместо завтрака», – сказал он хриплым голосом только что проснувшегося человека. И мы отправились в По, куря сигареты.
К телефону подошла Паулина, и, как только я узнал ее голос, я все понял. Было ненормально, чтобы в этот час она была у нас. Девушки, работавшие в мастерской моей матери, появлялись на вилле «Лекуона» где-то к девяти, не раньше. «Она умерла вчера вечером, Давид, – сказала Паулина. – Мы всю ночь проплакали». Ее голос свидетельствовал о том, что плач действительно был долгим, изнурительным. Она говорила со мной непринужденно, совершенно естественно произнося мое имя, несмотря на то что я уже три года не показывался в Обабе. «Погребальная служба состоится в пять часов в верхней церкви». Она вдруг спохватилась и добавила– «Ах, но ведь ты не сможешь приехать…» – «Как это случилось? Она была больна?» – спросил я. Я никак не мог вспомнить, когда последний раз разговаривал с мамой. «К вечеру она, как обычно, вышла на террасу. Твой отец нашел ее там, когда пришло время ужина. Вначале он подумал, что она заснула, слегка склонившись в плетеном кресле. Но к несчастью, она была мертва. Видимо, отказало сердце». – «Я тебе очень благодарен, Паулина».
И эти слова тоже могли принадлежать моей матери. Это была ее манера выражаться: я тебе благодарна, если позволишь мне нескромность, если это нетрудно… Она очень ценила вежливость. Я подумал, что похоронная служба, которую, несомненно, проведет дон Ипполит, будет красивой, достойной ее. Богослужение, сообщила мне Паулина, состоится в пять. Оставалось десять часов.
Пока мы ехали обратно в Мамузин, Хосеба не переставал говорить. Он теперь наконец знал, чему мы посвятим себя, когда вновь вернемся к цивильной жизни. Мы откроем консультацию, как у сеньоры Гульер, – разумеется, за деньги, – и они с Трику займутся поиском клиентов, а я буду выполнять роль медиума и предсказывать людям будущее. Болтовня продолжалась, пока мы не вернулись в Мамузин. «Ты поедешь?» – спросил он меня тогда. «Да. Я поеду». Я решил это еще во время телефонного разговора, но тем не менее удивился сам себе, когда облек это решение в слова. Дело было серьезное, оно противоречило принятым нормам. «Я тебя поддерживаю и так и скажу Карлосу, – сказал Хосеба. – Пойдем немедленно к мсье Габасту». Я поблагодарил его. В будущем мне нужна будет его помощь.
Мсье Габасту был владельцем фермы и жил в центре Мамузина. «Bien sûr!» – воскликнул он, когда я попросил у него разрешения не выходить на работу, чтобы отправиться на похороны моей матери. Андалуссцы, которые знали его уже давно, рассказывали, что во время нацистской оккупации он сражался в рядах маки. Справедливый человек. С нами он всегда был обходителен: наш правильный французский выдавал, что мы не настоящие сельские эмигранты; но он никогда не задавал вопросов. Может быть, из симпатии, а возможно, просто чтобы избежать осложнений. «Allez! Partez tout de suite!» – «Поезжайте! Выезжайте немедленно!». – сказал он нам.
Хосеба отважился попросить его еще об одном одолжении. Он спросил, нет ли у них дома какого-нибудь темного костюма, который подошел бы мне, поскольку в Обабе нельзя присутствовать на погребальной церемонии в абы каком виде. «Может быть, костюм моего сына Андре подойдет», – сказал мсье Габасту и отправил нас к своей жене.
«Думаю, да, – ответила нам мадам Габасту. – Сын у меня худой и ширококостный, как и вы. Сейчас он живет в Париже». Женщина все говорила правильно. В то время я был худым, весил на пятнадцать килограммов меньше, чем когда учился в университете. «Ваш сын в Париже, мы в Мамузине… все мы, молодые, уезжаем из дома», – сказал Хосеба. Женщина со вздохом отправилась за костюмом.
«Ясно, что Андре – твой двойник», – сказал Хосеба, когда я надел костюм. Казалось, он сшит на меня. Мадам Габасту была того же мнения. Она снова исчезла и вернулась с черным галстуком.
Уже на улице мсье Габасту преподнес нам еще один сюрприз. Он предложил мне свой синеватый «Пежо-505», весьма респектабельный автомобиль. Мы с Хосебой поблагодарили его. Машина могла сослужить мне хорошую службу при пересечении границы. «Какие любезные люди!» – сказал я. «Ничего общего с другими нашими знакомыми», – ответил Хосеба, без всякого сомнения думая о Карлосе.
Когда мы оказались возле фермы, Хосеба зашел посмотреть какой-нибудь «аксессуар» и водрузил мне на лицо очки из толстой пластмассы, имитирующей стекло. «Надень и это, ну-ка, посмотрим, как он на тебе сидит», – сказал он затем, одевая на меня черный берет: «Прекрасно. Никто в Обабе тебя не узнает».
Он посмотрел на часы. «Сейчас одиннадцать. Какое время назначим для того, чтобы созвониться?» – «К часу я должен быть по ту сторону границы». Я пообещал позвонить ему в половине второго, чтобы сообщить, что я в безопасности. «Не приезжай в Обабу слишком рано», – посоветовал он мне. Я завел машину, и мы пожали друг другу руки. Его пальцы коснулись моих. Мы были больше, чем товарищи по борьбе, мы были друзьями.
Мама была очень спокойной. Казалось, она прикрыла глаза, чтобы послушать органную музыку. Или чтобы сосредоточиться на аромате цветов. «Я здесь», – сказал я. Кто-то положил мне руку на плеча «Извините, но нам надо направляться на кладбище». Это был дон Ипполит. Он собирался закрыть гроб. «Пожалуйста», – сказал я, вновь поднимая крышку. Я склонился, чтобы поцеловать маму. Дон Ипполит наблюдал за мной, пытаясь понять, кто это. Не знаю, узнал ли он меня. Может быть, и узнал. Он громко обратился ко всем присутствовавшим: «Я уверен, что ее душа уже пребывает на небесах, возблагодарим Господа». Все дождались, пока процессия пустилась в путь. В первом ряду шли Женевьева, Берлино, дядя Хуан и Анхель; за ними, во втором ряду – Паулина и другие девушки из мастерской.
