залу.
— …Прекрасную скрипку, неземной звук которой вы только что слышали. Но мне пора закругляться, товарищи!
Буду краток. Через лавину лет я узнал, кто был этот человек. Он был и есть сидящий перед вами завхоз Герасимчук! И определенное количество процентов моего гения принадлежит ему! А гений и злодейство — две вещи несовместные! Я прошу освободить Герасимчука из-под стражи!
Легкий шум усиливался. Судья вскочил. Герасимчук ничего не видел. Слезы текли по его лицу, как дождь.
— Звонко сказано, — криво усмехнулся судья. — А известно ли вам, гражданин X., что за вашим «благодетелем» числится разбазаренного не рубль-два, кирзовые сапоги и кусок говядины, а 9584 рубля 14 копеек?
— А я получил недавно на международном конкурсе в Лодзи 10 тысяч, — возразил музыкант. — Вот они.
И он разложил перед судом тугие пачки красных купюр.
Зал шумел. Люди шевелились, вытягивали шеи. Судья тогда позвонил в колокольчик и сильно нахмурился:
— Деньги немедленно заберите. Они ваши. И я вынужден вас огорчить — ваши показания лишь немного смягчат участь подсудимого, который все-таки обязан отвечать за свои преступления по всей строгости наших законов. А вас я попрошу немедленно покинуть зал суда.
Музыкант опустил голову и сказал:
— Деньги я все равно прошу забрать в погашение. А меня я тогда тоже умоляю взять под стражу, ибо я развратил этого человека, сам не ведая того.
И он стал проходить за деревянную решеточку на деревянную же известную скамеечку.
Однако тут и сам Герасимчук вскочил и с высохшими слезами заявил твердо:
— Я эта… конечно, кругом виноватый подлец, граждане. Тянул со складу, как козел со стога. А вас я не допущу страдать безвинно, любимый вы мой гражданин музыкант. И червонцы вы свои спрячьте. Лучше воспитайте на них целую плеяду юных скрипачей. А мне лишь посылайте иногда маленько папиросок да сальца копченого. Тем и сочтемся.
А также прошу вас, если это возможно, исполнить мне на прощание что-нибудь такое эдакое.
Музыкант заглянул в его одухотворенное лицо и обратился к составу суда:
— Можно?
— Вообще-то нельзя, конечно, но уж ладно, — махнул рукой судья.
Музыкант снова взялся за смычок, снова заиграл, и опять все оцепенели.
Звуки музыки заполняли маленький зал с зелеными портьерами, выплескивались на улицу, текли, вздымались, бурлили.
Правда ведь хорошо, что существует на свете музыка?
* Один уверенный завхоз, забыв, что он живет не в те времена… — Думаю, что если такой интеллектуальный вор дотянул бы до «перестройки», то дальше-то уж точно бы не пропал, и нынешние времена были бы ему «в кайф».
По общественной надобности
Ах, была зима, ах — дул ветер со снегом, и ах, ах — как-то раз поздно вечером, а именно — часов в одиннадцать, Г.И.Ревебцев занимался литературным творчеством. Он писал статью о вреде пьянства.
— Ибо — зло. Зло, — бормотал Герберт Иванович, маясь над чистым листком бумаги.
Из чего явствует, что дело у него не шло. Вернее, шло не ахти как. Не клеилось.
Но — упаси бог! Упаси бог, граждане! Пожалуйста, не подумайте только, что Герберт Иванович стал профессиональным литератором. Упаси бог! Он писал свою статью вовсе не за деньги, а лишь в силу того, что на отчетно-перевыборном профсоюзном собрании был внезапно выдвинут в редакторы стенной газеты «За кадры».
Как известно, у нас в стране очень много тысяч, а может быть, даже и миллион, различных учреждений. И в каждом из них есть стенная газета, которая, по-моему, называется «За кадры». И у каждой «За кадры» есть свой редактор. Так что стоит ли удивляться, что и наш Герберт Иванович был внезапно выдвинут на отчетно-выборном собрании и стал одним из скромно-причастных тружеников громадной армии стенного пера.
— Пьянство, — сказал Герберт Иванович и задумался.
Воображение рисовало ему ужасные картины. Зеленые ряды бутылок, заплетающиеся языки. Обезображенные алкоголем лица. На улицах, в местах общественного пребывания, на частных квартирах. Толпы заикающихся детишек, пропускающих занятия и путешествующих без билета в общих вагонах поездов по городам и весям России. Ах, ах.
И Герберт Иванович решил обо всем этом написать.
Он взял авторучку, поднял ее высоко над головой, встряхнул и вывел такую фразу:
ВСЕМ ИЗВЕСТНО, КАКОЙ МОРАЛЬНЫЙ И МАТЕРИАЛЬНЫЙ УЩЕРБ ПРИЧИНЯЕТ ПЬЯНСТВО НАШЕМУ ОБЩЕСТВУ.
И тут же вспомнил своего бывшего сослуживца Федюгина, который гнал по ночам самогонку с лавровым листом, а утром как ни в чем не бывало щелках на счетах. И добавлял в нее растворимый кофе. И объяснял всем, что это его личный коньяк, который обходится ему в сорок пять копеек бутылка. Гнал. В процессе участвовали также стиральная машина и холодильник «Бирюса». Гнал по ночам и поил знакомых. И Герберта Ивановича однажды поил. Гнал. А потом у него все взорвалось, и он получил обожжение лица, развороченную квартиру и триста рублей штрафу. Ах, ах.
— Вот-вот, — подбодрил себя Герберт Иванович.
ЕЩЕ ВЕЛИКИЙ УЧЕНЫЙ МЕДИК ПАВЛОВ ГОВОРИЛ: ТОТ, КТО ПЬЕТ АЛКОГОЛЬ, ОТНИМАЕТ У СЕБЯ ЛУЧШИЕ ГОДЫ СВОЕЙ ЖИЗНИ.
— А разрушенные тысячи семей, — воодушевился Герберт Иванович.
И окончательно преисполнившись гнева, настроившись и вознесясь на волне, он уже хотел было застрочить свои гневно-справедливые слова, когда вдруг раздался звонок.
Тут, видите ли, раздался звонок в дверь, и посмотрите, пожалуйста, что из этого вышло.
Распаленный публицист открыл на звонок и увидел там, за дверью, небритенького и гаденького мужичка, который стоял на лестничной площадке и колебался.
То есть немножечко качался влево, немножечко качался вправо, немножечко вверх и немножечко вниз.
— Что? Что вам угодно? — спросил Герберт Иванович, отступая.
Но колеблющийся сразу ничего отвечать не захотел. Он раскрыл щербатый рот и огласил межквартирное пространство хриплым пением следующего содержания:
Огромное небо, агрр-ромное нибо, ахрр-амное нюбо адно на двоих.
И покрутил пальцем над головой, показывая огромное небо. А потом уставил палец на Герберта Ивановича.
— Что? Что все это значит?! — воскликнул Герберт Иванович, испытывая противоречивые чувства.
Но певец молчал.
— Что? Что? — требовал Герберт Иванович.
Молчал обладатель пальца.
— Да скажете ли вы или нет что-либо в конце концов! — вышел из себя Герберт Иванович, который почему-то не закрывал дверь.
И посетитель тогда сказал:
— Мужик! Мужик! — сказал посетитель. — Мужик! Дай мне стакан, — сказал певец песни «Огромное небо», он же обладатель пальца.
Тут настало время помолчать Герберту Ивановичу.
— И дай мне хлеба, а также дай колбасы. Я сейчас буду говорить, — распорядился гаденький.
Тут-то Герберт Иванович и выдал ему.
— Как вам не стыдно! Посмотрите на себя со стороны! Опустившись! Ходите! Побираетесь! — гремел и бушевал его голос, развивая мысли, должные быть изложенными
