И все же вплоть до прошлого года зловещая сила явно предпочитала сторониться меня, хотя и не позволяла мне причинить рукам сколько-нибудь серьезный вред. Но тут в наши края приехал этот Говард Бретнер. Не могу сказать, что сразу же возненавидел его, хотя следует признать, что он с первого взгляда показался мне довольно неприятным, даже отвратительным типом. Это был толстый, скорее даже жирный человек, экстравагантность внешности которого подчеркивалась тройным подбородком и прямо-таки пудовыми мешками сала, окружавшими его чуть запавшие поросячьи глазки. У него были всегда влажные, вялые ладони и толстые, постоянно подрагивавшие губы. Мне он показался донельзя несимпатичным, даже отталкивающим, хотя настоящую ненависть к нему я почувствовал лишь позднее.
Все началось с обычных трений, которые так часто возникают между соседями. Так, всякая всячина, мелочь, сама по себе не имеющая никакого значения, но оставляющая весьма горький осадок. Потом он стал наведываться в те же самые пивные и закусочные, которые давно облюбовал для себя я, и, пожалуй, именно тогда-то и начались серьезные неприятности. Бретнер явно принадлежал к тому типу людей, которые испытывают удовольствие и чувствуют себя значительными личностями лишь в том случае, если сами унижают других. Именно так он и стал вести себя по отношению ко мне: презрительные замечания, шуточки (кстати, весьма глупые) по тому или иному поводу, ну и все такое прочее. Я старался как можно реже попадаться ему на глаза, но вы же понимаете, что полностью такие ситуации исключить практически невозможно.
И вот однажды вечером наступил давно назревавший взрыв. Я выпил несколько кружек пива, а он снова принялся за свои обидные, унижающие меня подначки. Если мне не изменяет память, это было что-то насчет фасона моей стрижки, моих башмаков или другая аналогичная чушь. Какое-то время я старался не обращать внимания на его слова, пусть, мол, выболтается, но внезапно почувствовал, что не могу больше этого терпеть. Резко обернувшись, я ударил его по лицу. Он встал, посмотрел на следы крови, капавшей из разбитого рта ему на рубашку, и словно застыл, изумленный и не знающий, что же ему теперь делать.
Затем он неожиданно схватил пивную кружку и выплеснул ее содержимое мне в глаза. Пока я вытирал лицо, двое его дружков подскочили сзади и схватили меня за руки, после чего этот трусливый подонок несколько раз ударил меня в живот — меня, неспособного оказать ему какое-либо сопротивление. Мои же распрекрасные приятели просто стояли рядом и хлопали глазами, пока не дождались четвертого или пятого удара, после чего наконец-то бросились вперед и оттащили этого негодяя. Им пришлось проводить меня до дому, где я лег в постель, весь горя от боли и возмущения.
Разумеется, мне хотелось отомстить ему, вот только никак не выдавался удобный случай. В одиночку этот гнусный трус почти не ходил — всегда в компании дружков, словно опасался один появиться на улице. Целых три месяца во мне бродила бурлящая ненависть… наполнявшая собой в том числе и мои руки. А сидевший в них дьявол, столь же ужасный и уродливый, как и они сами, подпитывал мою ярость, одновременно накапливая собственные силы.
И вот однажды вечером они снова пришли в движение. Я собирался выйти во двор, чтобы взять что-то из сарая, когда руки заставили меня остановиться. Их снова охватило знакомое уже оцепенение, ладони ухватились за край двери сарая, после чего стали сползать вниз, к земле. Я делал все возможное, чтобы как-то унять, остановить их, упираясь коленями в деревянную стену, однако так ничего и не добился. Ладони продолжали свое зловещее передвижение по земле, пальцы зарывались в почву, оставляя на ней глубокие узкие борозды. Тело мое попросту волочилось за руками наподобие громоздкого, неуклюжего балласта. Наконец, до меня дошло, что они намеревались сделать. Все эти годы руки хранили спокойствие, а я обладал достаточной силой, чтобы совладать с ними, однако в конце концов моя накопившаяся ненависть к Бретнеру послужила для них своеобразным импульсом, и они смогли разорвать оковы. Они оказались злобными псами, кошмарными творениями, охваченными сверхъестественной, неимоверной жизненной силой. И тогда я подумал, что они определенно убьют Бретнера, а я не смогу остановить их.
Не поймите меня превратно, святой отец, я действительно ненавидел Бретнера, причем так, как только один человек может ненавидеть другого, а известие о его смерти вызвало бы у меня лишь чувство громадного удовлетворения. Так что отнюдь не ради него самого я хотел остановить этих чудовищ: просто знал, что если они совершат еще одно убийство, то больше уже не остановятся. Они снова и снова станут сбрасывать с себя оковы контроля, а сам я превращусь в безвольное орудие их чудовищных деяний. Ведь я же не убийца и не психопат. Мне действительно хотелось, чтобы Бретнер умер, но не от этих рук, поскольку они воплощали в себе безграничную дьявольскую силу. Меня тянуло куда-то сквозь темноту, а перед глазами, как два белых пятна, мелькали мои ладони.
Наконец на них упал луч света от уличного фонаря. Это было уже довольно далеко от моего дома, и я понял, что эти ползущие монстры наконец-то добрались до изгороди сада Бретнера. Внезапно взгляд мой упал на косу. Она стояла у ограды — видимо, Бретнер позабыл ее там, — старая, поржавевшая коса, ненадежно прислоненная к деревянному столбу. Дьявольские руки как раз подползали под основание ее рукоятки, явно нацеливаясь проследовать дальше, к дому моего врага.
Я и сам сейчас не знаю, какая сила заставила меня сделать это, поскольку от момента зарождения идеи до ее осуществления прошла какая-то доля секунды. Если бы я позволил рукам ползти дальше, то кто бы мог сказать, скольких еще людей со временем настигла бы смерть — задушенных, разодранных в клочья, истерзанных вышедшими из-под контроля руками? Но разве мог я предположить, предвидеть, что сохранившейся в них крови будет достаточно для того, чтобы…
Я сделал отчаянное движение всем телом, выбросив одну ногу вперед. Конечно, это был лишь один шанс из тысячи, но… он все же выпал мне.
Нога едва коснулась косы, та качнулась… упала. Ржавое, но все-таки отточенное, как бритва, лезвие обрушилось прямо на мои запястья. Мне и сейчас слышится мой собственный вопль от дикой боли, хотя едва ли кто-то меня услышал. Спотыкаясь и едва не теряя сознания от боли, я куда-то побрел, но затем снова рухнул на землю. Они переврали все — не так все это было потом. Некоторые фрагменты этих воспоминаний кажутся мне слишком ужасными и отвратительными, чтобы иметь место в действительности, а поэтому давайте лучше не говорить о них…
Вы знаете, они пишут, что сначала я убил Бретнера, а уже потом отсек себе кисти рук. Разве они не понимают, что подобная последовательность попросту невозможна? Я не видел ни тела Бретнера с вырванными глазами и сломанной шеей, ни двух обескровленных предметов, которые они нашли рядом с ним. Однако от одного из своих друзей, имени которого я здесь упоминать не буду, но который присутствовал на судебном дознании и имеет ко всему этому кое-какое отношение, мне стали известны определенные обстоятельства, сокрытые как от журналистов, так и от меня. Дело в том, что в каждой кисти руки врачи обнаружили… полный набор миниатюрных, почти микроскопических органов: настоящую нервную систему, отлично развитую мускулатуру, сердце, легкие, питающиеся от моего собственного тела, а также очень примитивный, но все же мозг. Через несколько часов все это превратилось в однообразную жижеподобную массу, но я-то знаю, что у них сохранились фотоснимки, которые они упрятали в одном из своих досье. Впрочем, я и без них могу сказать, что случилось потом.
Видите ли, святой отец, после того, как упала коса, но прежде, чем я очнулся в тюремной больнице, ко мне на очень короткое время вернулось сознание — возможно, это произошло от ужасной боли. Да, совсем ненадолго, но этого было вполне достаточно. Так вот, я увидел два кровавых следа, которые вели от ограды, где я лежал, к двери дома Бретнера. И еще до прихода полиции я прекрасно знал, что именно они обнаружат на теле Бретнера.
перевод Н. Куликовой
Эдгар Джепсон Джон Госворт
БЛУЖДАЮЩАЯ ОПУХОЛЬ
«Немедленно приезжай. Предстоит операция. Возможно, уникальный шанс. Лучше спецрейсом. Линкольн, Кингс-Кросс, 9.30. Не подведи. Клэверинг».
Именно так была составлена телеграмма, которую я вторично перечитал, сидя в поезде, уносившем меня из Лондона.
Она показалась мне довольно странной. Я знал, что Клэверинг тоже был готов оказать мне любую услугу, поскольку все пять лет нашей совместной работы в больнице Святого Фомы нас связывала близкая дружба, и он прекрасно понимал, что гонорар за операцию в Линкольне окажется весьма кстати для хирурга, совсем недавно обосновавшегося на Харли-стрит.[3] Но что он имел в виду, когда упоминал про какой-то «уникальный шанс»? То, что клиент — какая-то местная шишка, с которого именно на севере может начаться его блистательная карьера? Впрочем, едва ли, поскольку там хватало и своих собственных хирургов. Но если не это, то что? Я ломал голову над различными вариантами, пока до меня неожиданно не дошло, что, поскольку все выяснится не позднее двенадцати часов дня, нелепо мучить себя поисками разгадки в пол-десятого, а потому развернул свой «Таймс» и присоединился к беседе пятерых любителей скачек, оказавшихся со мной в одном купе.
