же правительства. С уничтожением причины устранится следствие и можно будет без труда сговориться также и относительно Востока, где было довольно простора для самых широких домогательств. Не отправила ли Директория в Петербург, при посредстве Лагарпа, предложения в этом смысле, проектируя «разграбление Востока», как говорит Витворт, взамен простого обещания нейтралитета?
Это был глас благоразумия; но Павел не мог в тот момент ему внять, находясь под влиянием третьей силы, толкавшей его в объятия Австрии и Англии. Натиск, произведенный на него обеими державами весной и летом 1798 года, для обеспечения себе его содействия, совпал, как это помнят, с придворной интригой, затеянной с целью уничтожить влияние императрицы и Нелидовой, и успех этого заговора не остался без влияния на единственные удачные попытки Венского и Лондонского дворов. Это произошло не потому, что новая фаворитка, как думали некоторые, была привержена Австрии: она, вероятно, хорошенько не знала, в какой части света протекает Дунай. С другой стороны, она, кажется, всегда оставалась неподкупной. Мы видели также, что семейные соображения привели в этот момент и Марию Федоровну к отрешению от своих прежних симпатий к Берлинскому двору. Но, всегда опрометчивый, Павел не принял во внимание этой перемены. Пруссачкой он узнал свою жену, пруссачкой же она оставалась в его глазах и при том умственном состоянии, в каком застала его эта интрига; он убедил себя без труда, что, вверяя себя Австрии, укреплял свою независимость! Только в этом смысле триумф Лопухиной действительно обеспечил успех коалиции.
IV
Возвратясь в Петербург 28 августа 1798 года после командировки в Кампо-Формио, где нужно было выступить против Бонапарта, Кобенцель мог убедиться, что здесь, на другом поле борьбы, победа была более чем наполовину одержана. С седьмого по тринадцатое августа он останавливался в Берлине, чтобы еще раз попытаться добиться содействия Пруссии, но убедился, что вопрос о вознаграждениях был по-прежнему помехой всякого соглашения с Веной. Правда, Париж тут ничего не выигрывал, и Сандоз в переговорах с Директорией приложил все старания, чтобы помешать командированию Сиэйса на помощь злополучному Кальяру. Приехав все-таки 19 июня к месту своего назначения, «расстрига», как его здесь называли, нашел более чем холодный, почти неучтивый, прием. Прежде всего, к нему был послан полицейский для выяснения его звания. Военный он или статский, граф или барон?
– У нас во Франции есть только граждане, – гордо отвечал бывший член Конвента, – и всякий гражданин там солдат.
Однако все еще отказывались одобрить его как посланника. Берлинский двор не принимал больше такого рода послов. Представив новые верительные грамоты, дававшие ему звание простого министра, он напрасно ожидал обычных почестей, на которые даже этот более скромный титул давал ему право. Ни одного обеда при Дворе, ни одного приглашения на прием к королю! Он должен был довольствоваться переговорами с советниками Его Величества, давшими ему не больше удовлетворения. Решительно, Гаугвиц был «министр отсрочек». Но со своей стороны и Кобенцель уехал, ничего не добившись, и одновременно с этим Репнин покинул Берлин, заявив, что «Россия будет воевать с Пруссией, без Пруссии или против Пруссии!» и повторив, таким образом, того не зная, слова, произнесенные в том же самом месте Сиэйсом: «Мы заключим мир с вами, без вас или против вас!». Тринадцатого июня Павел написал своему чрезвычайному послу, что доводить Пруссию до разрыва не входило в его расчеты, но что в случае, однако, если она обнаружит намерение к сближению с Францией, он не замедлит прибегнуть к крайним средствам. При приезде Кобенцеля он выказал сильное возбуждение против Фридриха-Вильгельма. Ударив кулаком по столу, он сказал: «Этот человек не больше, чем вот что!» Впрочем, он от этого только тверже решился оказать вооруженную помощь Австрии.
Отправившись из Берлина в Вену, Репнин привез туда известие, что русский отряд в 17 000 человек, да 3000 казаков, под командой Розенберга сосредоточен в Брест-Литовске, чтобы перейти границу при первом известии о начале враждебных действий. Кобенцель просил, с целью напугать Францию, немедленно ввести эти войска в Галицию, потом двинуть их по направлению к Дунаю, и он опять легко добился своего, так как это дало Павлу случай похвастаться сделанным им усилием для окончательного избавления «от ига якобинцев». Так как австрийский посол, видимо, не понял смысла этих слов, государь объяснился; он хотел сказать: «от влияния императрицы и ее друзей!»
А между тем еще даже до начала совместных военных действий возникли разногласия между будущими товарищами по оружию. В ночь с 23 на 24 сентября принц Фердинанд прибыл из Гатчины в Петербург с известием, что поход русского корпуса отсрочен: Розенберг не мог сговориться с австрийским комиссаром, полковником бароном Винцентом, по поводу хлебных рационов, которых требовали от него, и Павел тотчас же послал своему генералу приказание не только остановиться, но и распустить свои войска. В этот же самый момент возобновился с еще большей силой давний спор по аналогичному же вопросу между Австрией и Англией. Здесь спорили из-за размера субсидий и способа возвращения займов, заключенных одним из союзников у другого. Уже в июле Воронцов писал Гренвилю: «Теперь я вижу и очень ясно, что австрийский кабинет так же честен, как и прусский, и что Тугут и Кобенцель так же, как и Гаугвиц, заслуживают пребывания между членами Директории или среди каторжников». Эти прения принимали теперь более острый характер, и раздражительность Павла, которая вызывалась так легко, от этого росла. Чтобы его успокоить и вновь двинуть в поход русские войска, в Вене поспешили удовлетворить Розенберга, хотя не очень торопились пустить в бой его солдат. Еще не отказались от мысли покончить с Францией миром, и Раштадтский конгресс еще не произнес своего последнего слова.
V
Выступление русских на сцену, казалось, должно было освободить это собрание от ложных умствований, среди которых оно уже долго блуждало, и, действительно, 2 января 1799 года французские полномочные министры получили распоряжение сделать из вторжения этих войск на территорию империи предмет ультиматума. Если Регенсбургский сейм не окажет серьезного сопротивления, конгресс будет прерван. В то же время Витворт, наладив австро-русское соглашение, так что стали обнаруживаться его результаты, с удвоенной энергией принялся за приведение своей собственной страны к соглашению с Россией. Сообразуясь с инструкциями, присылавшимися ему с начала года из Лондона, он выказывал намерение, которое до 1815 года должно было составить главное основание всех коалиций против Франции: заключить тесный союз между Россией, Англией и Австрией; привлечь к нему Пруссию; поддержать Неаполь; выгнать французов из Италии, где, взяв обратно Ломбардию, Австрия сохранила бы Венецию, и из Голландии, вместе с
