— Так ты был актером всю жизнь?
Я подтвердил; он кивнул головой, словно ответ мой удовлетворил его, и сказал:
— И всегда знал, да?
Он задал мне пару вопросов по технике, далеко не глупых; видно было, о чем с Феттталом разговаривал… Потом вдруг оглянулся на людей вокруг:
— Вы свободны, господа.
Все начали откланиваться. Но когда парни за его спиной пошли следом, он протянул руку и ухватил одного за плечо:
— Нет, Гефестион, ты останься.
Высокий мальчик просветлел лицом и встал рядом с ним; а он объяснил:
— Все остальные — Товарищи Принца. А мы просто Гефестион и Александр.
— Так же было и в шатре Ахилла, — улыбнулся я.
Он кивнул; к этой мысли он привык. Потом подошел и потрогал бутафорское оружие; посмотреть, как оно сделано. На руке его, наполовину закрытой громадным золотым браслетом, был широкий шрам, какой вполне мог быть получен в бою, если бы он не был так молод. Лицо у него было чуть длиннее, чем стандарт скульпторов; ровно настолько, чтобы стандарт стал скучен. Кожа чистая, румяная, даже загорелая; он был свежим, но теплым… И расходился от него какой-то сладкий аромат; не банное масло, а что-то своё, словно запах летнего луга. Мне хотелось притянуть его поближе, чтобы ощутить его тепло; но тем же успехом можно было бы ухватиться за пламя, или потрогать льва.
Он заметил, что вокруг никого не осталось, и снова обратился ко мне:
— Я должен тебе кое-что сказать. Тебе первому. Придёт день, когда я принесу жертву на могиле Ахилла. А Гефестион сделает то же для Патрокла. Мы клятву дали.
Это здорово, если царь Филипп собрался на восток, подумал я. И сказал:
— Но это в Персии, господин мой.
— Да. — Он выглядел сурово, как Аполлон среди лапифов. — Когда мы будем там, ты приедешь и сыграешь «Мирмидонцев», хорошо?
Я покачал головой:
— Даже если это произойдет и скоро, я буду слишком стар.
Он посмотрел на меня, чуть склонив голову, словно оценивая время.
— Знаешь, может быть. Но всё равно; я хочу, чтобы твой голос прозвучал на Троянской равнине. К тому времени все изменятся. Так я тебя спрашиваю: приедешь?
И я ответил просто, словно он приглашал меня поужинать через улицу:
— Да, господин мой. Приеду.
— Я так и знал. Ты такие вещи понимаешь. Но есть еще вопрос, который я должен тебе задать.
В дверях кто-то кашлянул. Вошёл небольшой, щеголеватый, тонконогий человечек с бородой философа. На мальчишку посмотрел с неудовольствием, словно курица, высидевшая орленка. Тот не отвёл взгляда; потом посмотрел на меня, словно говоря: «Надо принимать людей такими, как они есть. Нет смысла шум поднимать.»
— Никерат, позволь представить тебе моего учителя, Аристотеля. А может вы и встречались в Афинах?
Ясно было, что он меня не помнит; и еще яснее, что не хочет, чтобы его представляли какому-то актеру. Трудно было его обвинять. Я смягчил это, как мог… Мне кто-то говорил, что он ушёл из Академии, потому что во главе её встал Спевсипп. А что он здесь, я не знал.
Быстро отвлекшись от Аристотеля, мальчик сказал:
— В «Илиаде» есть место, которого я никак не пойму; надеялся, что пьеса разъяснит. Почему Ахилл не убил Агамемнона сразу, с самого начала? Тогда ни Патроклу, ни другим героям не пришлось бы умирать. Быть может, ты знаешь, почему?
— Ну, Афина посоветовала умеренность. Агамемнон был и рангом повыше, и главнокомандующим…
— Но что за генерал! Ведь он же людей своих тратил зря. На самом-то деле, никогда их и не вёл. Ограбил своего наилучшего офицера, чтобы отдать долг себе самому; пришлось потом прощения просить. Своим идиотским приказом начал повальное бегство, и даже не смог людей остановить; пришлось Одиссея посылать. Можешь представить себе что-нибудь более позорное? Главнокомандующий, тоже мне!.. Да он бы и фракийских конокрадов не сдержал. Ну, не понимаю я, почему Ахилл его не убил. Он просто обязан был сделать это для греков. Они его знали. Они бы за ним пошли, все, и быстро бы закончили войну. Никто кроме Агамемнона не смог бы протянуть ее десять лет; они бы Трою на второй год взяли.
Аристотель заёрзал. Я так понял, ему хотелось увести принца, но не звать; а то вдруг тот откажется уходить, и авторитет пострадает. Видно было, что мальчишка это прекрасно понимает; но относится к этому совсем не по-детски, а словно взрослый оценивает взрослого. Наверно это его и позабавило; но не настолько чтобы надолго отвлечь; и он вернулся к своей мысли:
— Если бы Ахилл взял Трою, он вряд ли стал бы её разорять; по крайней мере, если бы Патрокл был жив. (Если бы убили — конечно!) Ведь такая потеря! Троянцы были прекрасным, храбрым народом; они могли бы создать объединенное царство, великое царство… Ты только подумай, где Троя. И все эти корабли, они так ни разу и не понадобились… Он мог бы жениться на ком-нибудь из дочерей Приама… Он никогда бы не унизился до порабощения женщин царской крови; в этом я уверен. — Он смотрел куда-то мимо меня, и видел всё, о чём говорил. Его сияние почти обжигало. —
«Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:Многие души могучие славных героев низринулВ мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотояднымПтицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)…» —
Читал он хорошо. — Но это же не гнев был; просто он с самого начала не знал, что ему делать!
С длинными волосами, подстриженными как у древних статуй (в Македонии их полно); с синими глазами, еще ярче чем у них; он и сам был словно герой древней легенды, слушающий голос возлюбленного бога. Аристотель закашлял; и мальчик спокойно вышел из видения своего:
— Но ведь была у Ахилла какая-то причина. Это так давно было; двенадцать поколений, говорят. Наверно, настоящую причину просто забыли.
Аристотель осторожно потянулся к тунике Гефестиона. Юный принц оглянулся, словно случайно, как раз вовремя, чтобы поймать его на этом.
— Нам надо идти, — сказал мне, словно награждая собаку за фокус; но остался возле меня; я подумал, чтобы подразнить учителя. Потом добавил: — Знаешь, я когда читал «Илиаду», всегда пытался услышать Ахилла, а слышал только себя. Теперь у него будет твой голос. И это замечательный подарок, спасибо тебе.
Пока я искал какой-нибудь ответ, он стянул с руки тот массивный золотой браслет македонской работы: тройную змею с рубиновыми глазами и тонко сделанной чешуёй. Взял мою руку и надел браслет. И была в его прикосновении такая сила, что рука моя просто загорелась от этого нагретого золота.
— Это на память, — сказал.
Я думал, он о подарке; но он обхватил меня за плечи и поцеловал в губы. А потом обнял Гефеситона за талию, и они ушли; а философ двинулся следом.
Нынче утром, вернувшись в Афины, я пошел в Академию. Вокруг никого не было; я специально такое время выбрал, когда все работают. Мирт, что посадили на могиле Платона, уже высокий, матёрый; а мрамор начинает желтеть.
В роще было зелено. Но у меня перед глазами белели склоны Этны; громадные лавовые скалы чернели на снегу; и восторженно синели те слышащие глаза, освещенные снегом.
Он пройдет через весь мир; пройдет словно пламя, словно лев; он будет искать и не найдёт, так и не поняв (потому что смотреть будет только вперед, ни разу не оглянувшись), что пока он еще был ребенком, то что он ищет уже ушло из этого мира, затасканное, истрепанное. Как лев, он будет охотиться за пищей, подходящей ему, но обойдется и натощак; как лев, он будет иногда в ярости… И его всегда будут любить; а он так никогда и не узнает о любви, которую упустил.
Никто не стал сражаться за Диона, когда он жизнь свою отдал за справедливость, как ее видела душа его. А за этого мальчика будут умирать, прав он или нет; ему только и понадобится, что глянуть синими глазами и сказать: «Друзья мои, я верю в вас.» Сколько же нас последует за этим золотым демоном, — включая и Феттала, и меня самого, — когда бы он ни позвал нас показать ему героев и царей, зажигая наше искусство от своих мечтаний, а мечты свои от нашего искусства! Пойдём в Трою, в Вавилон, на край света; чтобы оставить кости свои в варварских городах… Ему надо только позвать.
Я думал о том, как до поездки в Пеллу трогал на счастье свою маску; и казалось бог говорил мне: «Говори за меня, Никерат. Чья-то душа нас слушает.» Да, чья-то наверно всегда слушает; только надо чтобы этот кто-то знал. Платон об этом помнил всегда.
Сидя возле могилы, я снял с руки золотой браслет. Я с ним редко расстаюсь; некоторые относят это на счет кичливости, но только не Феттал, хоть и смеется надо мной. На нагретом мраморе лежали тени… Я положил и золото; словно оно говорить могло, словно руку в руку вложил.
Все трагедии происходят из предопределенной встречи; откуда еще взяться пьесе? Судьба раздаёт удары свои; печаль очищается или превращается в ликование; и смерть появляется и триумф; но там и встреча была, и расплата… Это хорошо, — потому что иначе просто невыносимо было бы! — что никто и никогда не напишет трагедии, главное горе которой в том, что главные герои так никогда и не встретились.
