Набоков - единственный из русских авторов (как в России, так и в эмиграции), принадле-жащий всему западному миру (или - миру вообще), не России только. Принадлежность к одной определенной национальности или к одному определенному языку для таких, как он, в сущнос-ти, не играет большой роли: уже лет 70 тому назад началось совершенно новое положение в культурном мире - Стриндберг (в "Исповеди"), Уайльд (в "Саломее"), Конрад и Сантаяна иногда, или всегда, писали не на своем языке. Язык для Кафки, Джойса, Ионеско, Беккета, Хорхе Борхеса и Набокова перестал быть тем, чем он был в узконациональном смысле 80 или 100 лет тому назад. И языковые эффекты, и национальная психология в наше время, как для автора, так и для читателя, не поддержанные ничем другим, перестали быть необходимостью.
За последние 20-30 лет в западной литературе, вернее - на верхах ее, нет больше "француз-ских", "английских" или "американских" романов. То, что выходит в свет лучшего, становится интернациональным. Оно не только тотчас же переводится на другие языки, оно часто издается сразу на двух языках, и - больше того - оно нередко пишется не на том языке, на котором оно как будто должно было писаться. В конце концов становится бесспорным, что в мире сущест-вуют по меньшей мере пять языков, на которых можно в наше время высказать то, что хочешь, и быть услышанным. И на каком из них это будет сделано - не столь уж существенно.
Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создает нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифициро-ваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.
Мы научились идентифицироваться с ним самим, с Набоковым, и его тема (или Тема) экзистенциально стала нашей темой. Эта тема появилась намеком еще в "Машеньке", прошла через "Защиту Лужина", выросла в "Подвиге", где изгнанничество и поиски потерянного рая, иначе говоря - невозможность возвращения рая, дали толчок к возникновению символической Зоорландии, воплощенной позже в "Других берегах", иронически поданной в "Пнине" и музы-кально-лирически осмысленной в "Даре". Преображенная, она, эта тема, держала в единстве "Приглашение на казнь" и наконец, пройдя через первые два романа Набокова, написанные по-английски, и "Лолиту", прогремела на страницах "Бледного огня", с расплавленным в этом романе "Тимоном Афинским" Шекспира (из которого взято его название).
"Бледный огонь" вышел сам из неоконченного, еще русского романа Набокова, "Solus Rex", первые главы которого были напечатаны по-русски еще в 1940 году. Король, или псевдокороль, лишенный своего царства, уже там возникал как поверженный изгнанник рая, куда возврата ему нет. Это было завершением (или началом завершения) глубоко органической личной символи-ческой линии Набокова. И ее же, эту линию, мы найдем в его стихах: раз возникнув, она уже никогда его не оставила; и может быть, точнее было бы назвать ее не линией, но цепью, чтобы иметь право сказать, что в звеньях этой цепи сквозят нам как личные, так и творческие кризисы поэта, хотя бы в следующих цитатах:
Пора, мы уходим, еще молодые,
со списком еще не приснившихся снов,
с последним, чуть зримым сияньем России
на фосфорных рифмах последних стихов.
(1938)
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить.
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
всё, что есть у меня, - мой язык.
(1939)
"Твои бедные книги, - сказал он развязно,
безнадежно растают в изгнаньи. Увы,
эти триста страниц беллетристики праздной
разлетятся...
.......................................................
... бедные книги твои
без земли, без тропы, без канав, без порога,
опадут в пустоте..."
(1942)
"Verlaine had been also a teacher somewhere
in England. And what about Baudelaire,
alone in his Belgian hell?"
(1942)
Вся последняя капля России
уже высохла! Будет, пойдем!
Но еще подписаться мы силимся
кривоклювым почтамтским пером.
(1943)
Бессонница, твой взор уныл и страшен.
Любовь моя, отступника прости.
(1945)
Зимы ли серые смыли
очерк единственный? Эхо ли
все, что осталось от голоса? Мы ли
поздно приехали?
Только никто не встречает нас. В доме
рояль, как могила на полюсе. Вот тебе
ласточки! Верь тут, что кроме
пепла есть оттепель!
(1953)
Есть сон. Он повторяется, как томный
стук замурованного. В этом сне
киркой работаю в дыре огромной
и нахожу обломок в глубине.
И фонарем на нем я освещаю
след надписи и наготу червя.
"Читай, читай", - кричит мне кровь моя.
.......................................................
(1953)
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
(Без года, не позже 1961 )
Сомнений быть не может: все - только об одном, все - связано, слито, спаяно, и как бы Набоков ни уверял нac, что земляничное зернышко в его зубе мешает ему жить (как его тезка уверял, что гвоздь в его сапоге для него кошмарнее, чем фантазия у Гете), мы давно поняли, что именно мешает Набокову жить (или - творчески дает ему жизнь) - и никаких других признаний нам не надо. "О, поклянись, что до конца дороги/Ты будешь только вымыслу верна!" - сказал он в "Даре". Как Бодлер в своем бельгийском аду, как Данте в Равенне, он помнит только одно и терзается только одним В последний раз я видела его в Париже в начале 1940 года, когда он жил в неуютной, временной квартире (в Пасси) куда я пришла его проведать - у него был грипп, впрочем, он уже вставал. Пустая квартира, то есть почти без всякой мебели. Он лежал бледный, худой в кровати, и мы посидели сначала в его спальне. Но вдруг он встал и повел меня в детскую, к сыну, которому тогда было лет 6. На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка - его и мальчика. С чувством облегчения я вышла из комнаты, когда это кончилось.
Скоро он уехал в США. Первые годы в Америке были ему не легки, потом он сделал шаг, другой, третий. Вышли два eго романа (написанные по-английски), книга о Гоголе, "Пнин", рассказы, воспоминания детства. "Лолита", видимо, была начата еще в Париже по-русски (см. книгу Эндрю Фчльда, стр 328-330, о русском рассказе Набокова "Волшебник", до сих пор не напечатанном). О ней говорил мне Алданов, рассказывал, как Набоков читал несколько глав избранным и о чем были эти главы; "Solus Rex" превратился в "Бледный огонь"; наконец был переведен "Дар", а затем и "Защита Лужина". В 1964 году вышли его комментарии к "Евгению Онегину" (и его перевод), и оказалось, что не с чем их сравнить: похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе. Набоков сам приду-мал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всем мире найдется, которые были бы способны судить о результатах? Пушкин превознесен и... поколеблен. "Слово о полку Игореве" переведено, откомментировано им и... взято под сомнение. И сам себя он "откомментировал", "превознес" и "поколебал" - как видно из приведенных цитат его стихов за двадцать четыре года.
Влажное "эр" петербургского произношения, светлые волосы и загорелое, тонкое лицо, худоба ловкого, сухого тела (иногда облаченного в смокинг, который ему подарил Рахманинов и который был сшит, как говорил Набоков, "в эпоху Прелюда") - таким он был в те годы, перед войной, в последние наши парижские годы. Он ходил словно пьяный самим собой и Парижем. Один раз при нашем разговоре присутствовал Ю.Фельзен, но, боюсь, ему не пришлось вставить ни одного слова - этой возможности мы ему не дали. Другой раз Набоков пригласил меня завтракать в русский ресторан, и мы ели блины и радовались жизни и друг другу, точнее: я радовалась ему, это я знаю, а он может быть радовался мне, хотя зачем было приглашать меня в "Медведь" (этот "Медведь" в 1969 году, то есть через 37 лет, перешел в роман Набокова "Ада", превратившись в ночное кабаре), если он мне не радовался? У Фондаминского, где он останавливался, когда бывал в Париже, после его чтения мы однажды долго сидели у него в комнате и он рассказывал, как он пишет (долго обдумывает, медленно накапливает и потом - сразу, работая целыми днями, выбрасывает из себя, чтобы потом опять медленно править и обдумывать). Разговор шел о "Даре", который он тогда писал.
Он стал полноват и лысоват и старался казаться близоруким, когда я его опять увидела в Нью-Йорке, на последнем его русском вечере. Близоруким он старался казаться, чтобы не отвечать на поклоны и приветствия людей. Он узнал меня и поклонился издали, но я не уверена, что он поклонился именно мне: чем больше я думаю об этом поклоне, тем больше мне кажется, что он относился не ко мне, а к сидевшему рядом со мной незнакомому господину с бородкой, а может быть, и к одной из трех толстых дам, сидевших впереди меня.
