— Госпожа, у меня больше ничего нет…
— Секенре… Вот я и снова назвала тебя по имени. Ты совершенно особенный. И путь перед тобой лежит не такой, как у всех. Твое будущее не зависит от того, сколько раз я произнесу твое имя. Оставь меч себе. Он тебе пригодится. От тебя я не прошу никакой платы, по крайней мере сейчас.
— Потребуете ли вы плату позже, Великая Сивилла? Она подалась вперед, и я увидел, что зубы у нее узкие и острые. Дыхание ее пахло речным илом.
— Вся твоя жизнь станет достаточной платой. Ко мне все приходит в нужное время, и даже ты, как мне кажется, пришел ко мне сейчас, когда тебе более всего нужна помощь.
Тогда я стал рассказывать ей, зачем я пришел, и про отца, и о том, что случилось с Хамакиной.
— Чернокнижник, сын чернокнижника, ты читаешь Сивилле лекцию. Храбрый поступок или глупость?
Я заплакал:
— Прошу вас, Великая Госпожа… Я не знаю, что я должен говорить. Я хочу поступать правильно. Не сердитесь на меня, пожалуйста. Скажите, что мне делать.
— Чернокнижник, сын чернокнижника, все, что ты делаешь, и есть правильно, это часть огромного узора, за которым я наблюдаю, который я тку, о котором я прорицаю. С каждым поворотом твоей жизни узор выстраивается по-новому. Все значения меняются. Твой отец понял это, когда вернулся из заморских краев уже не Рыцарем-инквизитором, потому что он слишком многое узнал о колдовстве. Истребляя чернокнижников, он стал чернокнижником сам. Как врач, заразившийся от пациента. Знания его были как дверь, которую открываешь, а закрыть снова уже никогда не сможешь. Дверь. В его сознании.
— Нет, — тихо произнес я, — я не буду таким, как он.
— Тогда слушай прорицание Сивиллы, чернокнижник, сын чернокнижника. Ты проделаешь путь во чрево зверя, в пасть бога-пожирателя.
— Госпожа, все мы в этой жизни совершаем свой путь, а когда умрем…
— Чернокнижник, сын чернокнижника, принимаешь ли ты слова Сивиллы по собственной воле как преподнесенный тебе дар?
Я побоялся спросить ее, что будет, если я откажусь. Выбора у меня на самом деле не было.
— Принимаю, госпожа.
— Значит, теперь все в твоей воле. Если ты собьешься со своего пути, сделаешь шаг в сторону — это тоже изменит ткань жизни всех и каждого.
— Госпожа, я всего лишь хочу вернуть мою сестру и…
— Тогда и это прими тоже.
Она вложила что-то в мою ладонь. Прикосновение было холодным и жестким, как будто рука Сивиллы была из живого железа. Змееподобное существо у нее на коленях зашипело, почти что выговаривая слова. Я поднес открытую ладонь к одному из фонарей и увидел на ней две погребальные монеты.
— Чернокнижник, сын чернокнижника, в этот день ты стал мужчиной. Твой отец перед своим уходом не посвятил тебя в мужчины. Поэтому обряд должна провести я.
Змееподобное существо скрылось в ее одеждах. Сивилла встала, и движения ее были текучими, как струи дыма. Я только и видел что ее лицо и руки, витавшие в полумраке и светившиеся сами, как фонари. Она взяла серебряную ленту и перевязана мне волосы, как перевязывают их мужчины в моем городе. Она дала мне мешковатые брюки, такие как носят мужчины в городе. Я надел их. Они оказались слишком длинными, и я закатал их до коленей.
— Раньше они принадлежали пирату, — сказала она. — Ему они больше не потребуются.
Порывшись в куче хлама, она вытащила один ботинок. Я примерил его. Он оказался почти вдвое больше моей ступни.
Она вздохнула:
— Узор постоянно меняется. Я уверена, что это был недобрый знак. Но тебе не стоит это брать в голову.
Она забрала у меня ботинок и бросила в сторону.
Потом она склонилась и поцеловала меня в лоб. Прикосновение ее губ было таким холодным, что обжигало кожу.
— Теперь ты отмечен Сивиллой, чернокнижник, сын чернокнижника, и по моей отметине люди будут узнавать тебя. Ты можешь, ибо ты отмечен мною, трижды позвать меня, и я услышу тебя и отвечу тебе. Но будь осторожен. Если ты обратишься ко мне за помощью более трех раз, то будешь принадлежать мне, подобно всем вещам, что есть в моем доме. Вот такую плату я возьму с тебя.
Она дала мне флягу и кожаный мешок с едой — там были сыр, хлеб, сушеная рыба — и велела мне положить в мешок и похоронные монеты, чтобы я их не потерял. К мешку была приделана длинная веревка. Я повесил мешок через шею. Флягу я прикрепил к ремню, которым был подпоясан мой халат.
Там, где она поцеловала меня, лоб мой онемел. Я потрогал рукой это место. Оно было холодным как лед.
— Теперь ступай по собственной твоей воле, чернокнижник, сын чернокнижника, в самые челюсти Пожирающего. Иди, как предрекла тебе Сивилла, иди прямо сейчас…
Она топнула ногой. Я закричал: пол раскрылся у меня под ногами, будто люк, и я бесконечно долго падал, среди сверкающих белых костей, хлама, и со мной падали фонари Сивиллы, один раз я успел увидеть ее лицо, промелькнувшее в темноте высоко-высоко, будто метеор.
Я с силой ударился о воду и глубоко погрузился, но как-то мне удалось снова выбраться на поверхность; мне показалось, что легкие чуть не лопнули. Я поплыл. Меч сек меня но ногам. Мешок на веревке душил меня. Я чуть было не выбросил и то и другое, но не решился и медленно, неуклюже двинулся туда, где, как мне казалось, ожидала меня моя лодка. Я посматривал по сторонам, опасаясь эватим, которых в таком месте должно было быть немало. Наверху, в жилище Сивиллы, было тихо и темно.
Наконец я коснулся ступнями мягкого ила и встал, окруженный сумраком. Между тысячей деревянных опор города пробивались блеклые лучи света. Я пошел вброд по густому илу, затем в открытые воды, окунулся с головой и немного поплыл, изо всех сил стараясь двигаться в сторону света. Потом я почувствовал ступнями песчаную отмель, вылез из воды и остановился передохнуть.
Должно быть прошла целая ночь, потому что мне снились ужасные сны. В них мой отец, облаченный в мантию чернокнижника, прохаживался туда-сюда у самой воды и лицо его было настолько искажено яростью, что я едва узнавал его. Оно и дело наклонялся, заносил руку для удара, но потом останавливался, удивленный или даже испуганный, как будто увидел в моем лице что-то, чего никогда раньше не замечал.
Я пытался окликнуть его.
Неожиданно я проснулся; вокруг была непроглядная темнота. Неподалеку послышался плеск от чьих-то ног. Вдалеке запели болотные птицы, извещая о наступлении зари.
И тут послышался голос моего отца:
— Секенре, ты все еще любишь меня?
Я не смог ему ответить. Лишь сидел до ужаса неподвижно и дрожал от холода, прижав колени к груди, схватив себя одной рукой за запястье другой.
Рассвет был похож на серое размытое пятно. Неподалеку от себя я увидел лодку, вынесенную на песчаный берег. Это была не моя лодка, а похоронная лодка из связанных стеблей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
