— Да мне не хочется.
— Выпей, выпей.
— Ну, хорошо. — Я налил треть стакана коньяку и выпил.
— Однако, — сказала она. — Я знаю, что коньяк — напиток героев. Но не надо увлекаться.
— Где мы будем жить после войны?
— Вероятно, в богадельне, — сказала она. — Три года я была очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь, что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.
— А может, он будет генералом.
— Если это столетняя война, он и до генерала успеет дослужиться.
— Ты не хочешь выпить?
— Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня голова кружится.
— Ты никогда не пила коньяк?
— Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.
Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.
— Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, — сказала Кэтрин. — Может, ты пока почитаешь газеты?
— Тебе непременно нужно идти?
— Если не сейчас, то позже.
— Лучше сейчас.
— Я скоро вернусь.
— Я успею дочитать газеты, — сказал я.
Глава двадцать вторая
Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок. Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.
— Картина ясная, — сказал госпитальный врач. — Взгляните на белки его глаз, мисс.
Мисс Гэйдж взглянула. Мне дали зеркало, чтобы и я мог взглянуть. Белки глаз были желтые, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого сорвался мой отпуск, который мы собирались провести вместе. Мы хотели поехать в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда начинают желтеть листья. Есть где погулять, и в озере можно ловить форель. Там было бы лучше, чем в Стрезе, потому что в Палланце народу меньше. В Стрезу так удобно ездить из Милана, что там всегда полно знакомых. Близ Палланцы есть очень славные деревушки, и на гребной лодке можно добираться до рыбачьих островов, а на самом большом острове есть ресторан. Но нам не пришлось поехать.
Как-то, когда я лежал больной желтухой, мисс Ван-Кампен вошла в комнату, распахнула дверцы гардероба и увидела пустые бутылки. Я только что послал швейцара вынести целую охапку бутылок, и, наверно, она видела, как он выходил с ними, и пришла посмотреть, нет ли еще. Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость. Она взяла ее в руки. Медведь сидел на задних лапах, подняв передние, в его стеклянной голове была пробка, а ко дну пристало несколько липких кристалликов. Я засмеялся.
— Тут был кюммель, — сказал я. — Самый лучший кюммель продают в таких бутылках-медведях. Его привозят из России.
— Это все бутылки из-под коньяка, если не ошибаюсь? — спросила мисс Ван-Кампен.
— Мне отсюда не видно, — сказал я. — Но по всей вероятности — да.
— Сколько времени это продолжается?
— Я сам покупал их и приносил сюда, — сказал я. — Меня часто навещали итальянские офицеры, и я держал коньяк, чтоб угощать их.
— Но сами вы не пили?
— Сам тоже пил.
— Коньяк! — сказала она. — Одиннадцать пустых бутылок из-под коньяка и эта медвежья жидкость.
— Кюммель.
— Сейчас я пришлю кого-нибудь, чтобы их убрали. Больше у вас нет пустых бутылок?
— Пока — нет.
— А я еще жалела вас, когда вы заболели желтухой. Жалость к вам — это зря потраченная жалость.
— Благодарю вас.
— Я готова понять, что вам не хочется возвращаться на фронт. Но вы могли бы изобрести что-нибудь более остроумное, чем вызвать у себя желтуху потреблением алкоголя.
— Чем?
— Потреблением алкоголя. Вы очень хорошо слышали, что я сказала. — Я молчал. — Боюсь, что, если вы не придумаете чего-нибудь еще, вам придется отправиться на фронт, как только пройдет ваша желтуха. Не думаю, чтобы после умышленно вызванной желтухи полагался отпуск для поправления здоровья..
— Вы не думаете?
— Не думаю.
— Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван-Кампен?
— Нет, но я не раз наблюдала эту болезнь.
— Вы заметили, какое удовольствие она доставляет больным?
— Вероятно, это все же лучше, чем фронт.
— Мисс Ван-Кампен, — сказал я, — вы когда-нибудь видели человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы самого себя в мошонку?
Мисс Ван-Кампен пропустила вопрос мимо ушей. Она должна была или пропустить его мимо ушей, или уйти из моей комнаты. Уходить ей не хотелось, потому что она невзлюбила меня уже давно и теперь готовилась свести со мной счеты.
— Я видела много людей, которые спасались от фронта умышленным членовредительством.
— Вопрос не в том. Умышленное членовредительство я и сам видел. Я спросил, видели ли вы когда-нибудь человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы себя ногой в мошонку? Потому что это ощущение ближе всего к желтухе, и я думаю, что не многим женщинам оно знакомо. Вот я и спросил, была ли у вас когда-нибудь желтуха, мисс Ван-Кампен, потому что…
Мисс Ван-Кампен вышла из комнаты. Немного спустя вошла мисс Гэйдж.
— Что вы такое сказали Ван-Кампен? Она взбешена.
— Мы сравнивали различные ощущения. Я высказал предположение, что ей никогда не случалось рожать…
— Вы сумасшедший, — сказала Гэйдж. — Она готова содрать с вас кожу живьем.
— Она уже ее содрала, — сказал я. — Она провалила мой отпуск, а теперь, пожалуй, захочет подвести меня под полевой суд. С нее станется.
— Она всегда вас недолюбливала, — сказала Гэйдж. — А из-за чего вышел разговор?
— Она говорит, что я нарочно допился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.
— Пфф, — сказала Гэйдж. — Да я присягну, что вы никогда капли в рот не брали. Все присягнут, что вы никогда капли в рот не брали.
— Она нашла бутылки.
— Сто раз я вам говорила: нужно убирать эти бутылки. Где они?
— В гардеробе.
— У вас есть чемодан?
— Нет. Суньте в этот рюкзак.
Мисс Гэйдж упаковала бутылки в рюкзак.
— Я их отдам швейцару, — сказала она, направляясь к двери.
— Одну минуту, — сказала мисс Ван-Кампен. — Эти бутылки я захвачу. — С ней был швейцар. — Возьмите это, пожалуйста, — сказала она. — Я хочу показать их доктору, когда буду докладывать ему.
Она пошла по коридору. Швейцар понес рюкзак. Он знал, что в нем.
Ничего не случилось, только мой отпуск пропал.
Глава двадцать третья
В тот вечер, когда я должен был ехать на фронт, я послал швейцара на вокзал занять для меня место в вагоне, как только поезд придет из Турина. Поезд уходил в полночь. Состав формировался в Турине и около половины одиннадцатого прибывал в Милан и стоял у перрона до самого отправления. Чтоб получить место, нужно было попасть на вокзал раньше, чем придет поезд. Швейцар взял с собой приятеля, пулеметчика в отпуску, работавшего в портняжной мастерской, и был уверен, что вдвоем им удастся занять для меня место. Я дал им денег на перронные билеты и велел захватить мой багаж. У меня был большой рюкзак и две походные сумки.
Около пяти часов я распрощался в госпитале и вышел. Швейцар уже снес мой багаж к себе в швейцарскую, и я сказал, что буду на вокзале незадолго до полуночи. Его жена назвала меня «signorino» и заплакала. Потом вытерла глаза, потрясла мою руку и заплакала снова. Я потрепал ее по плечу, и она заплакала еще раз. Это была низенькая, пухлая, седая женщина с добрым лицом. Она всегда штопала мне носки. Когда она плакала, у нее все лицо точно расползалось. Я пошел в бар на углу и там стал дожидаться, глядя в окно. На улице было темно, и холодно, и туманно. Я уплатил за стакан кофе с граппой и смотрел, как люди идут мимо в полосе света от окна. Я увидел Кэтрин и постучал в окно. Она глянула, увидела меня и улыбнулась, и я вышел ей навстречу. На ней был темно-синий плащ и мягкая фетровая шляпа. Мы вместе пошли по тротуару мимо винных погребков, потом через рыночную площадь и дальше по улице и, пройдя под аркой, вышли на соборную площадь. Ее пересекали трамвайные рельсы, а за ними был собор. Он был белый и мокрый в тумане. Мы перешли рельсы. Слева от нас были магазины с освещенными витринами и вход в Galleria. Над площадью туман сгущался, и собор вблизи был очень большой, а камень стен мокрый.
