Ольга тоже приехала на дачу и привезла свой трехмесячный комочек. Имя внуку дал сам Анатолий Николаевич.
— Пусть будет Прохор, — сказал он веско, — Прохор, мой прадед, всем нам, Прамчукам. оставил в наследство свой ум, работоспособность и умение жить. Сильный был старик.
Однако, от нового Прохора, выслушав тираду тестя, зло подумал Филиппов, силы-то ждать неоткуда: родился с каким-то подвывихом то ли бедра, то ли ступни, толком из разговоров Марты с Ольгой он ничего не понял. Да и не пытался сильно вслушиваться. Правда, и сестры при нем старались свои женские проблемы не обсуждать. Когда они, вдвоем, освещаемые летним солнцем, сидели на дачной скамейке в саду с младенцами на руках, переговариваясь тихо и затаенно друг другу улыбаясь, Филиппов ощущал полную свою ненужность. Были бы только деньги — поднять детей, а он, он им ни к чему — разве не надоело выслушивать его тихую брань по поводу остывшего обеда да встречать порой его потускневший от ненависти взгляд. В нем уже не было любви к семье. Не было совсем.
Малышка иногда пробуждала какую-то сентиментальную нежность, но только на миг. Если сыновья, несмотря на небрежное отношение Филиппова, все-таки всегда были не только материны, но и его, они были еще и х детьми, то малютка принадлежала только Марте, точно так же как и Прохор с подвывихнутой ногой или рукой — только Ольге.
Перестала занимать его и работа. Если раньше он мог с увлечением писать статейки, подсчитывая и вычисляя, даже иногда гордо именуя статистику королевой наук, а уж размышления о том, в каком журнале он статейку опубликует всегда приносили ему тщеславное наслаждение, то ныне он не писал совсем. Деньги за науку, даже такую, платить перестали. Карачаров требовал от Филиппова только умелого ввертывания в так называемый «рынок»; научные сотрудники бродили по собственному институтскому двору, как мамонты, а банковские клерки выступали по нему легко и важно, с роботообразными улыбками кинозвезд. Вот крысы, думал Филиппов, откуда-то они все повылазили, где они отсиживались, когда…
Уже начался август, его любимый месяц, когда-то полный звезд и любви.
У Анны осложнились отношения с Димой. Филиппов сначала не мог понять, отчего ее шеф так резко и неожиданно невзлюбил ее. На одном из последних научный советов Дмитрий Дмитриевич, потрясая перед глазами Карачарова, новой статьей Анны, буквально с пеной у рта, доказывал, что «Кавелина работает не по темам института», что ей нужно уходить туда, где занимаются проблемами «пограничными психиатрии». Все, что он говорил, выглядело прилично: шеф, оценив интересы своей сотрудницы, заботится о ее же благе. Но Филиппов чувствовал сердцем: выживает Анну. Но — почему? И Анна не понимала. Честное слово, не знаю, Володя. Мне, правда, приснилась какая-то молодая женщина, очень модно одетая, которая веничком метет возле моего служебного стола. Но….
Потом-то выяснилось, как всегда, Анне приснился вещий сон. Дима выгонял ее не просто так — директор банка попросил взять на работу сестру жены, увлекающуюся психологией. Смазливая бабеночка. Приезжала она в институт на новенькой иномарке. Заплатил банкир Диме или не заплатил? Вот в чем вопрос? Так однажды, призраком промелькнув по коридору, пробормотал странный слесарь. Перемены не коснулись только институтского подвала, пошутил сам с собой Филиппов, провожая взглядом сутулый силуэт бесшумного пророка.
Коммерческая дамочка продержалась в институте недолго: скоро ей все наскучило и она перескочила из него с помощью какого-то Смита или Брауна прямо к подножиям статуи Свободы. Но это было уже п о с л е. И персональное приглашение Анне из Англии пришло п о с л е. Сам же Дима, пробуя, что такое Интернет и с чем его так сказать, запустил одну безделку — статейку Кавелиной Анны о галлюцинациях и ясновиденье, и Кавелину приглашали работать в страну Восходящего Солнца. Да, все это было уже п о с л е. Потому уехал туда Дима. Кто, кроме него, способен был разработать то, что Кавелина только гипотетически высказала. Так решил Карачаров. Ведь это было уже п о с л е.
.
А пока по институтским коридорам медленно ползли паучки слухов, зависая то в одном, то в другом углу. Один из них свесился прямо к уху Анны: у Филиппова-то родилось двое детей — один от законной жены, другой — от ее сестры.
Паучок, повисев у мочки уха, изловчился и впился ей прямо в сердце. Оказался он клещом, яд которого часто смертелен. Так ей приснилось. И она проснулась от страха. Одна, в старой, опустевшей квартире.
Ерунда, попробовала себя утешить, просто везде по Академгородку расставлены предупреждающие таблички: при укусе клеща немедленно обратитесь по телефону… По телефону… Она снова заснула.
Вечером следующего дня Филиппов не поехал на дачу, а проводив Анну, остался у нее. Была пятница. День, еще достаточно жаркий, сменился прохладным, но каким-то южным бархатным вечером.
Анна заварила чай. Они сидели в кухне. Теперь, когда она осталась совсем одна, можно было спокойно бродить по всей квартире. Филиппов пил чай и разглядывал бедную кухоньку. Жалость смешивалась в нем с презрением: свяжись он с ней, брось Прамчуков, так вот и жили бы в этой нищете. Перекрыл бы тесть все каналы к деньгам.
И зачем Бог создает таких, как моя Анна, текли дальше его мысли, к чему ей красота, талант, а ведь уже молодость ее прошла, ничего в личной жизни не светит, диссертацию, если и защитит лет через этак, то кому она сейчас нужна — ее кандидатская? Денег ждать ей неоткуда, в общем-то н и к ч е м н е й ш е е существо.
Анна глянула на него вдруг одним из своих загадочных взглядов.
— Карачаров попросил меня, — сказала она, — написать статью для какого-то французского психологического журнала.
— Статью? — Его уничижительное сочувствие мгновенно, точно сухой хворост, вспыхнуло огнем зависти. — О чем?
— Каким я вижу человека будущего. Его психологический портрет.
— Хочет с твоей помощью переплюнуть Штейнера? — Покривился Филиппов.
— А что, — Анна улыбнулась, — мне, к примеру, очень близка его идея о внеземной силе, которая постепенно ведет человеческий разум все дальше по лестнице эволюции. Ты вот, Володя, думаешь иногда обо мне как о совершенно ненужном, лишнем человеке… — Ее непонятный взгляд точно просветил его. — … как о никчемном существе…
Он вздрогнул
— А ведь моя гиперчувствительность, благодаря которой я всегда чувствую чужую боль как с в о ю, чужую обиду как с в о ю, разве это не черта будущего человека? Правда, я не умею этим в себе управлять и от своих способностей только страдаю. Но если в с е мы станем т а к чувствовать и научимся своими чувствами управлять, мы перестанем убивать, унижать, обижать… — Она увлекалась. Глаза ее загорелись. — Или его размышления об эфирном теле. Идея вечная, но Штейнер обозначил эфирное тело как жизненную силу. И я знаю, как она выглядит. Мне совсем не нужен для этого прибор. И в самом деле цвет излучения меняется в зависимости от физического и психического состояния человека. Но ведь если мы в с е будем видеть ауру или, как называл Штейнер, эфирное тело другого человека — п о л н о с т ь ю изменятся взаимоотношения в социуме. Это будет
— и н а я цивилизация Володя… А тело одухотворенного сознания…
И тут э т о произошло. Филиппов у в и д е л стаю сверкающих золотых искр, они вибрировали, переливались, они то окружали всю Анну, то сосредоточивались только у ее груди. Невыносимая, нечеловеческая тяга к ней подняла его со стула, он, точно во сне, сделал несколько шагов и оказался с ней совсем рядом, он протянул руки к сверкающим танцующим золотым блесткам, схватить их, удержать, вобрать в себя, все, все до одной, золото, золото, золото, вот она — тайна алхимии, в сравнении с ней все банки мира — только сатанинская усмешка, великая тайна, она здесь, он тянул руки, но искры проходили сквозь его пальцы, точно у него не было плоти, они дразнили и танцевали, они кружились, подрагивая и вибрируя, словно живые.
Золото, золото, мое, мое, он уже тащил ее в постель, тело ее дрогнуло, изогнулось навстречу его телу, золотые крохотные бабочки вылетали и вылетали, он ловил их, он хватал их мерцающую стаю, но они не давались ему в руки, они садились на ее обнаженную грудь, шею — он царапал ей кожу, они на секунду запутывались в ее повлажневших прядях — он рвал ей волосы, но, золотисто смеясь, они ускользали из его скрюченных пальцев…
Быстро темнело, и золотые искры вдруг, соединяясь, зажглись нежным светло-малиновым светом
— Не могу-ууу без тебя-яяя, не могу-ууу.
Он очнулся. Анны не было рядом. Он прислушался: шумел душ. За окном чирикали городские воробьи. Разве уже утро? Анна в ванной выключила душ и вдруг стала напевать что-то незнакомое своим переменчивым, то глубоким женским, то высоковатым, полудетским голосом.
И черный мрак навалился на Филиппова: е щ е поет, птичка золотая…
