— Заставьте его наклонить голову — тогда вы в безопасности, — пробормотал бог дрессировки тихим, напряженным голосом. — Ага, ты хочешь? На же, получай!
Ганнибал в ярости приготовился к прыжку и поднял голову. Новый удар по носу заставил его опустить ее, и царь зверей пригнулся носом к полу клетки и снова отступил. Он зарычал и что-то клокотало у него в горле и груди.
— Ступай, ступай, — говорил Коллинз, следуя за львом и с силой ударяя его по носу, ускоряя этим его отступление.
— Человек — господин, потому что у него работает голова, — проповедовал Коллинз, — и голова эта должна господствовать над телом. Вот и вся тайна — тогда его мысль будет всегда опережать мысль животного и действие человека будет предварять его действие. Но смотрите, как я его возьму в работу. Он совсем не так страшен, как воображает. И эту мысль надо из него выбить. Моя палочка отлично выполнит эту задачу. Смотрите!
Он заставил льва отступить по всей длине клетки, непрестанно ударяя его по носу и этим заставляя его пригнуть голову низко к земле.
— Теперь я загоню его в угол.
И Ганнибал, фыркая и ворча, отступил в угол, склонил вниз голову и короткими взмахами лап старался защитить свой нос от настойчивой палки. Он присел, подобрался весь, скорчился и, казалось, хотел вобрать в себя все свое огромное тело, чтобы занять возможно меньше места. Все время он держал нос совсем у земли и не мог решиться принять нужное для прыжка положение. Вдруг он медленно поднял голову и зевнул. Но он проделал это очень медленно, Коллинз, предвосхищавший все мысли и поступки Ганнибала, предвосхитил и зевок — и крепко ударил его по носу.
— Теперь он в моих руках! — объявил Коллинз. На этот раз в его голосе не чувствовалось никакого напряжения, он звучал громко и уверенно, как всегда. — Когда лев в разгаре борьбы начинает зевать, это значит, что у него мозги в порядке. Он не дурак. Он взялся за ум, и раз он начал зевать, то не станет больше бросаться на вас или пытаться ударить вас лапой. Он понимает, что победа не на его стороне и своим зевком как бы говорит вам: «Я бросаю игру. Ради всех святых, оставьте меня в покое. Мой нос совсем разбит. Я охотно задал бы вам, но не могу. Я сделаю все, что вы хотите, я буду паинькой, но только не трогайте больше мой несчастный нос».
Но человек — господин, и его так легко не возьмешь. Хорошенько вбейте ему в голову, что хозяин положения — вы. Пусть он себе зарубит это на носу. Заставьте его проглотить лекарство и облизать ложку. Пригните ему ногой шею к земле, и пусть он поцелует эту ногу. Заставьте его поцеловать палку, что била его. Вот, глядите!
И Ганнибал, самый крупный из всех плененных людьми львов, пойманный уже взрослым в родных лесах и сохранивший до сих пор все свои зубы, подлинный царь зверей, склонялся все ниже и весь подобрался в углу клетки перед угрожавшей ему палкой от метлы в руках человека-былинки. Его спина была согнута — положение, исключавшее всякую возможность прыжка, и он, окончательно униженный, все больше склонял свою голову, пряча ее на груди и удерживая вес тела одними локтями. Сидя так, он защищал свой несчастный нос массивными лапами, — одной из них он мог сразу, одним ударом, покончить с Коллинзом.
— Возможно, что он притворяется, — заявил Коллинз, — но ему все равно придется поцеловать мою ногу и палку. Глядите!
Он поднял левую ногу и без тени колебания, быстро и решительно поставил ее на шею льва. Палку он держал наготове, опережая мысли и поступки Ганнибала.
И Ганнибал выполнил то, что ему было предназначено. Он поднял голову, раскрыл громадную пасть, и клыки его блеснули, как бы готовясь вонзиться в тонкую, обтянутую шелковым носком лодыжку над открытой кожаной туфлей. Но клыкам не удалось вонзиться в лодыжку. Лев едва только собрался с мыслями, как палка крепко ударила его по носу и снова принудила опустить голову, спрятать ее на груди и закрыть лапами от ударов.
— Он в полном уме, — сказал Коллинз. — Он понимает, насколько он вообще может понять, что я умнее его и что я раз навсегда одержал над ним верх. Если бы он был не в своем уме, он бы этого не понял, и я не мог бы следить за его мыслями и опережать его действия, и тогда он, конечно, раскидал бы мои внутренности по всей клетке!
Он тыкал Ганнибала концом своей палки, но всякий раз угрожал ему ударом по носу. И громадный лев мог лишь лежать и беспомощно рычать. При каждом уколе он поднимал нос все выше, пока из-за клыков не показался красный язык и он не лизнул ногу, попиравшую его шею, а затем лизнул и палку, наказывавшую его.
— Будешь теперь вести себя как следует? — спросил Коллинз, грубо толкая ногой шею Ганнибала.
Лев не мог удержаться и рычанием выразил всю свою ненависть к человеку.
— Будешь теперь вести себя как следует? — повторил Коллинз, еще грубее толкая ногой шею Ганнибала.
И Ганнибал поднял нос и снова лизнул кожаную туфлю и тонкую, обтянутую шелковым носком лодыжку, которую он мог перегрызть в один момент.
Глава XXVІІI
Майкл нашел себе друга в Сидеруайльдской школе дрессировки, но это была странная и печальная дружба. Звали его нового друга Сара — это была маленькая зеленоватая обезьянка из Южной Америки. Она, казалось, уже родилась в негодующем и истерическом настроении и была совершенно лишена чувства юмора. Иногда Майкл, следуя за Коллинзом по арене, встречал ее, ожидающую своей очереди. Несмотря на ее неспособность и нежелание поддаваться дрессировке, ее все же заставляли играть подсобную роль в представлениях других животных.
Но она всегда вносила с собой дух беспокойства, болтала, визжала от страха или же ссорилась с другими животными. Когда ее заставляли принимать участие в представлениях, она возмущенно протестовала; когда же ее пробовали понуждать силой, ее крики и вопли волновали остальных животных и задерживали работу.
— Ну ее! — сказал, наконец, Коллинз. — Она пригодится скоро для обезьяньего оркестра.
Это было самое ужасное, что могло случиться с обезьяной на сцене. Она становилась беспомощной марионеткой, и скрытые за кулисами люди дергали ее руки и ноги за скрытую от публики проволоку.
Но Майкл познакомился с ней до того, как приговор этот был приведен в исполнение. При первой встрече она внезапно вскочила на него — маленький, болтающий и кричащий чертенок, угрожавший ему своими коготками и зубками. Майкл, как всегда, погруженный в угрюмую задумчивость, спокойно поглядел на нее, не обнаруживая ни испуга, ни гнева. В следующую минуту он отвернулся, не обращая внимания на суету и злобу. Это остановило ее. Если бы он на нее бросился, зарычал или же иным способом обнаружил свою досаду, как это делали другие собаки, она подняла бы невероятный шум и визг, жалуясь всем на оскорбление, взывая о помощи и призывая всех присутствующих в свидетели несправедливого и необоснованного нападения.
Как бы там ни было, необычайное поведение Майкла поразило ее. Она подошла к нему, но на этот раз уже без шума и крика; мальчик, приставленный к ее особе, отпустил цепочку.
— Надеюсь, что этот пес перегрызет ее спину, — высказал он свое нечестивое пожелание: он всей душой ненавидел Сару и мечтал ухаживать за львами или слонами, а не за этой сварливой обезьянкой, которую никак нельзя было урезонить.
И потому-то, что Майкл не обратил на нее никакого внимания, она и занялась им. Она обняла его и, обвив одной лапкой за шею, плотно прижалась головкой к его голове. Затем начались бесконечные рассказы. День за днем она в свободные минуты ловила его на арене и, тесно прильнув к нему, тихим голосом, не переводя духа, рассказывала ему историю своей жизни. Ее история вся сводилась к бесконечному ряду обид и оскорблений. Это была сплошная жалоба, возможно, что она жаловалась ему на свое здоровье, — ее мучил постоянный кашель, и ее грудь, очевидно, сильно болела, судя по тому, как она осторожно прикладывала к ней ладонь. Иногда она переставала жаловаться и ласкала и голубила его, причем ее нежный шепот напоминал тихие напевы.
Это была единственная ласка, полученная Майклом в Сидеруайльде. Сара всегда была нежна, никогда не щипала его и не тянула за уши. Поэтому и он стал ее единственным другом. Он по утрам искал встреч с ней на арене — несмотря на то, что их встречи неизменно кончались тяжелыми сценами: она вырывалась из рук мальчика, старавшегося оторвать ее от Майкла, и ее крики переходили в вопли и сетования, причем окружавшие ее люди смеялись над романом маленькой обезьянки и ирландского терьера.
Но Гаррис Коллинз допускал и даже поощрял эту дружбу.
— Эти кисляи очень подходят друг другу, — говорил он. — Эта дружба идет им лишь на пользу. Дайте им интерес в жизни, и это оздоровит их. Но, помяните мое слово, в один прекрасный день она ему устроит какую-нибудь каверзу — и вся их дружба кончится трагедией.
