Стах своими пронзительными в это мгновение глазами словно бы прочитывал все, что бушевало внутри нее, и даже не скрывал этого. Мерзко. Все это чертово семейство — мерзкое. Где уж ей было знать, что он и сам порядком перетрусил несколькими минутами раньше. О приезде Миланы Шамраю доложил охранник. И к кому именно она приехала — сообразил слишком быстро и слишком четко. Оттого и скрутило. Помешать встрече женщины, которую он отчаянно любил, и собственного племянника Стах не мог никак. И все усилия последних недель — насмарку. Наверное, потому и выскочил во двор, бросившись к Лянкиному дому, не имея ни плана, ни малейшей идеи, что делать дальше. Потому что если они поговорят… если только поговорят! Зря он что ли столько времени удерживал Назара в Рудославе? То и к черту все. Абсолютно конченая привычка держать все под контролем, включая собственный крах, толкала его шаг за шагом вперед, пока он не увидел убегающую фигуру Миланы. Убегающую прочь, к воротам, на выход. Его же шаги напротив все замедлялись, потому что гнаться за ней он не мог, не выдав себя с головой. Что случилось? Что случилось в этой чертовой Лянкиной халупе, которую лучше бы снес давно?! Они виделись? Поговорили? Поссорились? Почему она удирает? Почему Назар не бежит за ней? Не бежит же? Шамрай дернулся было обратно, чтобы увидеть племянника, но того не было. Не было, мать его ети!
Только вот сама Милана на полпути до ворот вдруг остановилась. Почти остановилась, нетвердой поступью продолжая идти вперед. Ее качало и мотало до тех пор, пока не начала оседать, и тут Шамрай превратился в ветер. В порыв ветра, в секунду оказавшийся рядом и подхвативший ее невесомое тело.
Как же он испугался тогда. Как же он, черт подери, испугался, увидев ее лицо, которое оставила жизнь. Пусть на мгновение, пусть. Но он думал, что теряет ее уже насовсем, и этого оказалось достаточно, чтобы не найти и самому веских причин, чтобы жить.
Стах судорожно вдохнул и снова посмотрел в ее глаза, в которых увидел прежнее, уже знакомое упрямое выражение. И понимал, что теперь можно выдыхать. Она сама дала ему карт-бланш. Она сама позволила. Потому он лишь чуть крепче прижал ее к себе и тоже, не менее упрямо, чем она, зашагал к воротам, до которых оставалось не так уж и много. Лишь бы Назар в окно не увидал всю эту возню, потому следовало поторопиться, что он и делал, лишь на ходу бросив:
— Нет уж, я сам лучше. И сам отвезу. Сразу в районную, у нас фельдшерица — идиотка, ей лет восемьдесят, а там вполне приличная клиника.
То, что в этой забытой богом деревне каждый второй идиот, — Милана уточнять не стала. Спорить со Стахом не было ни желания, ни сил. В голове звенела пустота, в ушах глухо пульсировало, и она могла лишь сконцентрироваться на том, чтобы пережить те полчаса, пока она оказалась запертой в пространстве салона машины, наполнившимся его властностью и запахом одеколона. Мутило и от того, и от другого. Как она ни старалась удержаться на грани нормальности, ей становилось все хуже, и первым делом, едва они переступили порог клиники, Милана шмыгнула в уборную.
Шамрай терпеливо стоял под дверью и, будто волк свою добычу, стерег снаружи. Пальцы его все еще подрагивали от пережитого волнения. И от переживаемого — тоже, потому что он не понимал, что с ней творилось. Он до сих пор, мать его, не понимал! Спросить ее не мог, а Назара — тем более. Потому как… ну вдруг они все же так и не встретились. Что-то же гнало ее прочь. И если Милану душил его запах, то Стаха Шамрая — неизвестность. Он не припоминал, чтобы было так дерьмово. Даже сходя с ума от ревности — такого не чувствовал. Забыл, каково это — бояться, а ему было страшно почти как в тот день, когда сообщили об аварии, в которой погибли Митя и Ира.
От невозможности что-то делать поймал первого пробегавшего мимо санитара, и убивая ледяной яростью, требовал, чтобы немедленно привели врача, потому как тут человеку плохо, а никто и не чешется. Парень еле унес ноги, когда Милана с посверкивающими, будто заплаканными глазами и красным носом наконец снова показалась в коридоре лечебницы. Стах весь подобрался и срывающимся голосом спросил:
— Ты как?
— По-прежнему, великолепно! — зло буркнула она и прислонилась к стене, найдя в ней опору, в которой отчаянно нуждалась. И так же отчаянно ей хотелось покоя. Откуда он только взялся на ее голову и именно сегодня!
— Идти можешь? Или сейчас каталку раздобуду?
— Я же не инвалид. Сама дойду.
— Девочка моя, ну ты же еле стоишь.
Ничего не отвечая, Милана с усилием оттолкнулась от стены и упрямо потопала к регистратуре. Стах рванул за ней и точно так же, не отлипая ни на шаг, после общения с регистратором топал к кабинету терапевта, куда ее отправили. Благо хоть очереди не было и в это время предбанник у кабинета врача оказался пустым.
Она протянула пальцы к ручке двери, чтобы войти, но он сунулся впереди нее, отворяя, отчего их ладони соприкоснулись. А возле уха она услышала его горячее:
— Можно я с тобой?
— Нет, — отшатнулась Милана. — Я точно не при смерти, чтобы мне требовалась поддержка.
— Ты слишком легкомысленно относишься к своему здоровью, — продолжал настаивать Стах.
— А вы слишком давите, — проговорила она, глянув на него исподлобья. И он растерялся. Права давить у него точно не было. Пока не было. И ему не хотелось, чтобы в этом была необходимость. Заботиться — пожалуй, хотел. Знать, что с ней каждую минуту — тоже. Иметь право любить ее открыто, не быть отталкиваемым — самое сильное, почти непреодолимое желание за очень много лет с тех пор, как похоронил семью. После вечной, имеющей запах затхлости и привкус гнили смерти — впервые что-то настоящее, свежее и юное. Как стебель молодого куста сирени, пробивающий себе дорогу из земли, в которую уходят мертвые. Гнуть его — значит тоже убить. Сломать. И именно этого он боялся. Ему нужно, чтобы сама. Покорялась, подчинялась, позволяла. Гнулась под ним и принимала ту форму, которую он хочет, чтобы она приняла.
— Хорошо, — Стах отступил на шаг. — Иди, но все скажи врачу, ничего не утаивай. Я пока договорюсь насчет палаты, потому что тебе точно лучше побыть под наблюдением докторов.
— Обязательно, дядя Стах, — она растянула губы в деланную улыбку, вошла в кабинет и демонстративно закрыла за собой дверь.
А он остался стоять, глядя на казенный номерок на ней. Двести пятый. Черные циферки на золотистом фоне. «Дядя Стах». Дверь, конечно, не стена, ее хоть открыть можно. Но это мерзкое «дядя Стах» — еще хуже. Он поежился и выдохнул. Нужно было что-то делать. Обязательно нужно, иначе он головой биться начнет, так ему страшно, что через «дядю» ему не перепрыгнуть.
Шамрай развернулся и ломанулся обратно к регистратуре, чтобы узнать, где здесь кабинет главврача. Ну и решить все остальные вопросы — о том, чтобы ее полностью обследовали, чтобы уход был самым тщательным и чтобы палата, в которую ее определят, оказалась лучшей из имеющихся в этом учреждении. Районный центр спасало то, что он — туристический, еще и с санаторным уклоном. Потому больничка оказалась вполне терпимой. Да и договориться было несложно. Шамрай в эту клинику когда-то в прошлом оборудование закупал в рамках благотворительной помощи. Теперь пора было получать ответочку.
Потому, когда Милана выходила из кабинета все того же пресловутого терапевта с какими-то бумажками, Стах встречал ее снова под дверью и осторожно спросил, кивнув на листки:
— Направления?
Она вскинула на него глаза, в котором была заметна растерянность, быстро отвернулась и негромко проговорила:
— Наверное. Сейчас медсестра выйдет — проводит и объяснит.
— Так а сказали тебе что? Обследование назначили? Предварительно что-то предположили? Что это было вообще?
— Сказали, надо отдохнуть, — быстро проговорила она. — А остальное завтра с утра, сегодня уже почти нет никого. Так что я, так уж и быть, останусь пока, а вы можете спокойно ехать домой.
— Я номер сниму в гостинице, тут рядом есть. И побуду здесь, с тобой.
