никогда не удастся расстаться с моим домом, с деревней, с Хусаином Мангаевым.
Куда бы я ни уехал.
Хоть в Америку.
А хоть и на Северный полюс.
И с мамой, Клавдией Кирилловной, мне уже никогда не расстаться.
Крик
Птицы летели клином, прямо на меня. Я сдернул двустволку с плеча и, почти не целясь, выстрелил в вожака стаи. Радость охотничьей удачи охватила меня. Дело в том, что стрелял я очень плохо. А тут сразу стало ясно, что попал!
Иосиф выдавал мне мелкашку, мелкокалиберную винтовку с затвором, несколько патронов и листочек, какие обычно развешивают в тире. С цифрами баллов от единицы до девяти и ровными кругами вокруг нарисованного прицела. В них нужно было попадать издалека, с метров хотя бы пятидесяти. Я и с двадцати попасть не мог.
Иосиф придирчиво осматривал мишень и гневался: «Ты стрелял метров с десяти! Видишь – следы пороха?!»
Я опускал голову. Соврать не удавалось. Хотя Иосиф сильно хотел из меня сделать второго Тартарена из Тарасконы. Второго, потому что первым был он сам. Сидел на болоте в шляпе с перышком, караулил уток. И все время подливал в оловянный стаканчик из фляжки.
В амурской деревне много рыбачили и охотились. Я не припомню строгостей с продажей и хранением охотничьих ружей. Пацаны уже с класса седьмого с какими-то длинными берданами отправлялись в тайгу, на первый промысел. На зайцев и лис ставили петли, на соболей и хорьков капканы. Мне тоже не хотелось отставать. Петли на зайцев мне помог правильно насторожить Хусаинка. Стальная проволока, из которой делали петлю, сверху припорашивалась снегом. Петлю крепко прикручивали к стволу дерева. Ее ставили под тонкий наст заячьей тропы, чтобы зверек мог с разгона провалиться в ловушку.
А с ружьем нужно было разбираться самому.
В подножии невысокой горушки, прямо за Шпилем, раскинулось озерцо. Была поздняя весна, запоздалая, лед с марей и озер уже почти весь сошел. Озера среди сопок таращились ясными, голубыми глазами. Перелетная стая планировала на озерцо. Передохнуть в перелете. А может, здесь, в зарослях черемухи, они собирались провести лето и обзавестись потомством.
Я не знаю, зачем я прихватил из темного коридора двустволку Иосифа. Причем взял без спроса. Дома никого не было. Видимо, хотелось пройтись по деревне в сереньком, коротком полупальто, похожем на бушлат, с черным ружьем за плечами. Подросткам всегда хочется выглядеть старше своих лет. Чтобы встреченный на улице дядя Ваня Бурмистров мог значительно посмотреть на меня и подумать: «Ишь, Куприк! На охоту пошел». А, может, даже он спросил бы, как мужик мужика: «На гуся собрался? Гусь нонче хорошо попер, кучно!»
По дороге мне встретился не дядя Ваня Бурмистров, а Алексей Иванович Бурыхин, родной дядя моего дружка Сереги Бурыхи. Весельчак и балагур, отличный музыкант и заводила на всех гулянках. В колхозе он работал трактористом. Алексей Иванович посмотрел на меня с прищуром и спросил с подначкой:
– Дробосрал-то стреляет?
Я ничего не ответил на выпад известного сельского шутника. «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу». Любимая частушка Алексея Ивановича. Дальше шли две малоцензурные строчки. Я лишь солидно похлопал рукой по патронташу, застегнутому прямо поверх моего охотничьего бушлата. Патронташ был набит тяжеленькими патронами.
Зарядка патронов порохом и дробью особое мужское занятие. Иногда отчим сажал меня рядом с собой у кухонного стола и доверял опасную операцию: развес пороха маленьким медным черпачком. Сначала в патрон с капсюлем отвешивается порция пороха. Количество его, то есть сила заряда, зависит от дроби и пули, закладываемой в патрон. Дробь мелкая – на утку и на рябчика, покрупнее – на глухаря. У дроби существовали свои номера. Номера, насколько я помню, зависели от диаметра свинцового ядрышка. Жакан, самая крупная пуля, на медведя и на сохатого. На гуся требовалась тоже пуля покрупнее.
Чтобы пробить крепкое гусиное перо.
После зарядки патрон пыжевался. То есть его утрамбовывали специальным пыжем, вырезанным из войлока. Или из поношенного валенка. Если патрон готовился на водоплавающую дичь, то вместо войлока годилась обыкновенная газетная бумага. Только забивать ее в патрон нужно было так же сильно и туго. Готовые патроны по калибру ружья и с нужными пулями в городских магазинах тоже продавались. Но стоили дорого. Поэтому иннокентьевские охотники предпочитали сами готовить заряды.
Чем был набит патронташ, висевший рядом с двустволкой в коридоре, я, конечно, не посмотрел. Но патронташ был тяжелым. При подходе к озерцу я переломил ружье и вставил в стволы два крайних патрона. Приготовился к охоте. Разумеется, я уже знал, как зарядить ружье. Хотя охотиться никогда не приходилось. Мне больше нравилось рыбачить. К тому времени я уже начитался отрывков из книг Хемингуэя, которые печатала «Иностранная литература». Мама мне подсовывала их. Подозреваю, что тогда я совершенно неосознанно начал формировать свой стиль. Не литературный даже, а стиль жизни. Я уже точно знал, что буду писателем. Основания на то имелись. Не только публикация стихов в районной газете «Ленинское знамя». В альманахе «На Востоке», в коллективной подборке молодых талантов с Нижнего Амура, вышел мой первый рассказ. Назывался он странно: «Шуршик уходит в лес». Шуршик – кличка зайца.
Куда же настоящему «писателю» без стиля?!
Романы Хемингуэя предварялись отрывками из его биографии. Понятно, мне хотелось подражать необычному, но официально уже разрешенному в стране, папе Хэму. Мужественному и настоящему. О том, что русский писатель Тургенев был хорошим охотником, я тоже знал. Но подражать хотелось почему-то не Ивану Тургеневу, а Эрнсту Хемингуэю. Портрет его, в шкиперском колючем свитере, с седой бородой, уже висел в нашей сельской библиотеке над столом тети Раи, молодой библиотекарши. В 1968 году, когда я заканчивал среднюю школу, вышло полное собрание сочинений Хемингуэя в четырех томах. В маминой библиотеке оно появилось сразу. Не знаю, где и как ей удалось достать. Книги вообще были большим дефицитом. Мне странно видеть, как сейчас выбрасывают книги русских и зарубежных классиков к мусорным бакам.
Их даже в макулатуру не принимают.
До сих пор тот мамин Хемингуэй стоит на моих книжных полках.
В своей жизни я встречался со многими писателями и поэтами. С Евтушенко Евгением Александровичем, Вознесенским Андреем Андреевичем… Дружбой своей они меня не одарили, но с каждым из них связана отдельная история. Часто задаюсь вопросом: зачем меня жизнь подталкивала к ним? Не нахожу ответа.
С Виктором Петровичем Астафьевым мы познакомились во время советско-чехословацкой экспедиции по еще одной великой, после Амура, реке – Енисею. Через полчаса знакомства Астафьев стал называть меня Шурой. Так меня звали в детстве в деревне. А мама звала Шуркой до самого своего ухода.
Откуда-то он знал, что меня зовут по-настоящему не Александром, не Сашей и не Алексом. А именно Шуркой. Удивительным
