Стоило Стасу остановиться на ярмарочной площади, как к нему подбежал, придерживая саблю, молодой околоточный и козырнул – на всякий случай.
– Что ярмарка, скоро? – спросил Стас, снимая шлем.
– Ярмарка? – поразился чин. – Да ведь ярмарки тут уже сто лет как нету!
– Вона как, – сказал Стас, будто ему это было всё равно, и попросил: – Присмотри за машиной. Где тут можно умыться и где почта?..
Он обошёл ярмарочную площадь, отбил телеграмму маме: «Всё в порядке тчк целую тчк сын», – и вышел к стрелке. Внизу два десятка мужиков спускали на воду только что построенную барку; Молога всегда славилась своими корабелами, хотя кораблики тут делали маленькие, скорее лодки. Вдоль берега, там, где во время оно стояли гулящие дома, теперь вели какое-то строительство: возводились каменные стены; окружённая лесами, торчала в небо красная кирпичная труба.
– Любезный! – обратился Стас к проходившему мимо мастеровому. – Скажи-ка, что это у вас тут за стройка?
– Это? – Парень опустил на землю ящик с инструментом, оглядел непривычно одетого Стаса с ног до головы. – Это будет промкомбинат! Мельница, маслобойня, крахмалопаточный завод и, само главно, баня!
– Да ну?!! – поддержал Стас восторженный тон местного жителя.
– А как же! – сказал тот, гордясь. – Индустриализация, панимашь! Не тока ж Москве всё лучшее!
– А говорили, скоро тут затопят всё… – сказал Стас, удивляясь, что простую мануфактуру, даже для времён Петра Первого мелкую, тут считают за индустриализацию.
– Да ходят слухи-т, про плотину и прочие гадости, – протянул мастеровой. – Только мы не верим. Да и не строили б, если затапливать…
– А кто строит?
– Известно кто: англичане. У кого ещё деньги-т есть?.. Слышь, а ты не с Москвы, часом, будешь?
– С Москвы.
– Просьба к тебе. – Парень понизил голос. – Вернёшься в Москву, скажи там, что пущай даже и не думают нас топить. Мы из своих домов не уйдём. Скажешь?
– Скажу.
– Ну, бывай.
Мастеровой поднял с земли свой ящик с инструментом и свернул за угол. Стас подумал, что Морозов прав: не будут строить никакой плотины.
Он побродил по городку ещё с полчаса. Нашёл примерно то место, где стоял дом его тестя, Миная Силова. За добротным забором теперь возвышалось приземистое каменное строение. Стас толкнул калитку и тут же отступил назад: здоровущий лохматый пёс бросился к нему со злобным лаем. На шум вышел сонный пузатый дядька в засаленной майке и нелюбезно спросил:
– Что надо?
– Хозяин, – сказал Стас. – Здесь когда-то Минай Силов жил…
– Чё?.. Не жило здесь никакого Миная Силова.
– Ну очень давно.
Дядька нахмурил лоб, произвёл трудную мыслительную работу и уверенно сказал:
– Не. Никакого Миная здесь не жило.
– А до тебя кто жил?
– Никто, – отрезал дядька, – я всегда тут жил.
И ушёл в дом.
Стас с досадою плюнул ему вслед. Но досадовал не на него, а на себя: кто здесь будет помнить Миная? Старик Державин ещё вон когда заметил, что река забвенья утопит царства и царей, а я ищу какого-то Миная… Но всё же тоска жила в его сердце.
Возвращаясь на ярмарочную площадь, заглянул на минутку в древний Афанасьевский монастырь. Четыре храма на его территории радовали глаз и душу основательностью и красотою росписей. Очевидно, туризма тут ещё не знали, досужие путешественники глаза аборигенам не намозолили, и потому к Стасу вышел местный служка из братии – поздороваться. Стас у него спросил, не осталось ли в городе архивных записей конца семнадцатого века. Сожгли архив-то, сказал служка. В войну ещё. Эх, река забвенья!
На площадке за монастырём две команды пацанов гоняли мячик длинными битами. Стас пригляделся: игра напоминала известную ему лапту, но биты, которыми они орудовали, показались ему более симпатичными.
Зрителями были нескольких активно болеющих мальчишек; недалече от поля сидела, подстелив под себя какую-то тряпицу, нестарая тётка, возле которой стояла длинная сумка, – Стас решил, родственница одного из игроков. Не рискнув приставать к беснующимся мальчишкам, он подошёл к ней, присел рядом, спросил:
– Что это за игра такая? Биты у них интересные.
– Это баловство, сынок, называется бейсбол, – сказала она и отстегнула клапан сумки. Там лежало десятка два длинных бит. – У нас-от лапта, городки, а заграничные играют инако, вот этими битами…
– Неужели из-за границы везут?
– Зачем? Наша фабрика режет.
– А ты чего их принесла, играть, что ли, будешь?
– Смеешься над бабкой старой? На продажу.
– Почём?
– Бери за трояк.
– Да ладно, трояк! За палку! Рубль дам.
– Дешевле нигде нет, – обиделась она. – Американцы, хозяева наши, в лавке своей по тридцатке продают. Да только у них-от никто не покупает, у меня берут.
– А у тебя они откуда? Небось с той же фабрики?
– Знамо дело, с фабрики. Качественные! А знаешь как трудно их вынести? Надзиратели что звери…
Бензоколонок в стране было не так чтобы много, а скорее мало. И чем дальше от Москвы, тем меньше. Поэтому мотоцикл Стаса был снабжён дополнительными кронштейнами сзади – слева и справа, в которых укреплялись канистры с бензином и маслом. А к правому кронштейну были приварены три кольца: сверху, снизу и посерёдке, для удочек и прочих круглых предметов. В эти-то кольца Стас и пристроил свою новую биту. Князь де Грох от неё, может, и отказался бы, но в душе Стаса на этот раз победил старшина десятских дружины князя Ондрия. Удобная штуковина бита: правда, хуже бунчука – никаких подковырок не сделаешь, зато для удара приспособлена идеально. Он покрутил её в руках, вспомнил, как однажды, давно, сломал дома хорошую швабру ради палки… И взял.
А когда пристроил биту на место, из-за угла вынырнул молодой околоточный. Он тут и околачивался два часа, за мотоциклом присматривал. Стас глянул по сторонам – не видит ли кто, – сунул в ладошку парня полтинник:
– Спасибо за заботу…
* * *
От Мологи махнул он сразу на Бежецк и Тверь. В Москву его совершенно не тянуло. Дело, наверное, в пейзажах, решил он, и задумчиво произнёс вслух: paysage. Дословно – вид местности. Что мы тут имеем? Ровная как стол равнина, и над нею небо. Уж если облака, то от края до края. Уж если солнце, то его отовсюду видно. Уж если улетать душою, так на все четыре стороны. Никаких вихляний вроде фьордов. Никаких загромождений вроде гор; как же они угнетали его в Баварии!
Простор, вот в чём дело! Душе простору хочется!
А в городе? Таком, как Москва?.. То-то же…
Ещё когда ехал к Морозову, ассоциации тянули одна другую – простор, небо, душа, Бог, – и этот свободный полёт мысли сам собою вызвал из памяти имя крёстного. В наше время крёстные родители не имеют уже того значения, как раньше. И сами они забывают о своих обязанностях, и крестники тоже не помнят о духовных узах. Но некоторые – вот вроде как он, Стас, – хотя бы помнят, кто их крёстный.
Князь Юрий Афанасьевич Юрьев.
Он был дядей мамы Стаса, Елены Эдуардовны, а его именьице на берегу Волги – Иваниши – семья Гроховецких в былые годы использовала как летнюю дачу. Хотя, признаться, место было сырое: речка Иванишка и ручеёк Тьмака да ещё болотце в придачу поставляли комаров в ба-альшом переизбытке.
Направив мотоцикл свой в сторону Твери, Стас, так ли, эдак ли, попадал к нему в гости.
Князь Юрьев был того же возраста, что и Морозов. Но настолько же, насколько Морозов был погружён в науку, князь Юрьев был погружён в религию. Насколько Морозов стремился избегать догм, настолько князь Юрьев был им привержен. Насколько Морозов желал молодёжи раскрепостить свой ум, настолько князь Юрьев желал закрепостить ум любого живого существа, оказывавшегося в пределах достижимости. Стас оказался в этих пределах.
Юрий Афанасьевич выпал из реалий бытия уже лет десять как, и с тех пор прореха в его памяти только увеличивалась. Но то, что выучил в юности – а именно Священное Писание и поучения отцов Церкви, – он помнил преотлично. Зато забывал, о чём говорил пять минут назад, и съезжал на повторы. А поскольку он был при этих качествах чрезвычайно гостеприимен и навязчив, у того, кто попадал в его лапы, было только два выхода: или стать религиозным фанатиком (вариант: повеситься с тоски), или бежать без оглядки (вариант: взбеситься и убить князя).
Поскольку он дожил до преклонных лет и отнюдь не был окружён толпой почитателей, Стас сделал вывод, что большинство или повесилось, или сбежало.
Оставаться здесь в добром расположении духа мог бы только второй такой же – выживший из ума, в пять минут забывающий, о чём говорит ему старый надоеда. Вдвоём они были бы просто счастливы: а как же, духовная жизнь!
Но и Стас устроился у крёстного вполне сносно.
Он уже в семнадцать лет входил в число тех неисправимых книгочеев, которые, увидев буковки даже на клочке бумажки в туалете, немедленно начинают их читать. И в бытность свою крестьянином в Рождественском монастыре, страдая без чтения, перечитал по много раз всё, что мог найти. А других книг, кроме духовных, там не было.
