— Ну что это! — в нос протянул демонический пролетарий. — Что за грубое, я не понимаю, уличное! Давайте петь изящное.
— Два друга повстречалися, друг другу руки жмут! И оба улыбаются и разговор ведут! — завел Плахов, жеманно пожимаясь. — А как вы поживаете? А что вы наживаете? А как у вас — дают иль не дают?
— И так люди днями, днями все ходят истомленными тенями! — подхватил Мелентьев. — В ногах у них дрожание, в руках у них хватание, а в черепе — дают иль не дают!
— Повсюду антимония, повсюду чудеса! — козлетоном пел Плахов. — На окнах гастрономии аршином колбаса! А в каждом переулочке калачики и булочки, они тебе скакают прямо в рот.
— И так люди днями, днями! — завыл Кугельский, не знавший песни, но выучивший припев. Он обожал участвовать в коллективных действиях, всем видом говоря: великий, но простой, особенный, но с вами!
Смысла этих глумливых подвываний Даня не понял, а потому изящества не оценил, но Сюйкин кивал одобрительно: ему, видимо, нравилась «антимония». Дане представился непонятный, страшноватый и скучноватый, но по-своему романтический мир трестов и синдикатов, об устройстве и различиях которых он понятия не имел; мир разрешенных НЭПом темных сделок, ресторанных переговоров и робкой, почти стыдливой мухлевки, которой полнилась вся торговля, каждая столовая, любой поезд. В мире частников витал дух аферы, по-своему невинной, даже и честной: нэпманам она не просто разрешалась, но предписывалась. Тот, кто приворовывал, уж по крайней мере не был причастен к грехам более серьезным, вроде заговора; да и какая же, помилуйте, частная инициатива без легкого воровства? Надо было спешить и тут сделать похуже, скомпрометировать себя, чтобы пролетариату было за что их презирать; все частники старались выглядеть попрезренней, чтобы их, не дай Бог, не сочли серьезными врагами; мухлевали не ради выгоды, но для соответствия образу, как подросток матерится, чтобы сойти у бандитов за своего. «Дают иль не дают» могло означать что угодно — может, срока, а может, вздохнуть, не говоря уж о бабах, которые тоже могут дать и не дать. Уточнять Даня не стал, не желая обеднять смысл.
— Фу, — сказала Варга. Она быстро напивалась, но пока еще была на стадии прелестного возбуждения: кусала ему ухо и даже зачем-то щипала бок.
— Чего ты? — спросил Даня, подпрыгнув от особенно сильного щипка.
— Тюфяк, тюфяк! — крикнула она.
— Тише.
— А пусть все слушают, мне бояться некого.
Спевши «Бублички», окончательно перешли на изящное: «Последнее танго», с чудовищным ударением на втором слоге, «Губки алые», еще какой-то бред. Двигуб пытался вернуть гостей к пролетарскому репертуару, завел было бесконечную бодягу о том, как родная его мать провожала, но Сюйкин только поморщился, и комсорг послушно заткнулся. Лара с Ригой рыгали, нарезавшись, и бессмысленно подвывали всему. Варга пересела к Плахову и расспрашивала о поездках, Даня взревновал и с тоски пересел к сомнамбулической Татьяне.
— А вы тоже с Кугельским работаете? — спросил он, не найдя лучшей темы для знакомства.
— Я на дому работаю, — поглядев на него с испугом, сказала Татьяна. — Я из бисера плету и еще шью.
— А, — сказал Даня, не забывая коситься на Варгу. — А я учиться буду с осени.
Татьяна не ответила, ее это не касалось.
— Налить вам? — спросил Даня.
Она посмотрела испуганно.
— Ну, налейте.
Она думала, что, выполнив свое намерение, он оставит ее в покое, но Даня не терял надежды с ней разговориться. Совет Остромова насчет установления химических реакций заставлял действовать: не случайно же он попал сюда, случайностей нет.
— Вам тут скучно? — спросил он.
— Мне никогда не скучно, я занята, — ответила Татьяна вяло.
— Чем же? — Это уже было интересно.
— Я думаю, слушаю…
— Что слушаете? Разговоры? Они тут совсем неинтересные.
— Нет, я другое слушаю, — сказала она и вдруг заговорила горячо, быстро, словно разрешив себе наконец выболтаться о главном. — Я каждое утро думаю: с чего начнется? Ведь однажды я проснусь и пойму, что вот оно. Что это есть смертельная болезнь. Я определю сразу. У меня тетка однажды проснулась и сказала: все, от этого я умру. Еще никто не знал, от чего, но она уже в себе ощутила. И через неделю пожелтела, а через три месяца умерла. И я все слушаю, откуда начнется.
— Да, может быть, еще нескоро, — неуклюже утешил ее Даня.
— А может, скоро, — сказала она и впервые поглядела на него с живым интересом. — Как вы думаете, ведь это может быть скоро?
— Вообще-то, — сказал Даня, — может выйти так, что сейчас пол провалится и все мы упадем на нижний этаж. А может так быть, что все ваши атомы устремятся в одном направлении, и вы взлетите.
— Ну нет, — сказала она разочарованно. — Этого никак быть не может.
Едва проснувшийся интерес к Дане тут же угас в душе занятой Муравлевой: этот был поглощен не тем, думал о пустяках.
— Проснуться смертельно больной не более вероятно, — настаивал Даня. Муравлева ему не нравилась, но больше-то говорить было вовсе не с кем. На ней лежала хоть тень интереса к чему-то неживотному, а у прочих и этого не было.
— Обязательно с чего-то начнется, — повторяла она. — Уж я знаю.
— Но ведь тогда уже ничего нельзя будет сделать!
— Ну вот может быть, — сказала она жалобно. — Мне говорили. Что если как-то иначе перевязать узлы, то можно изменить. Я из бисера плету, так вот если, может быть, как-то по-другому… Мне учительница говорила, которая учила плести. Что с помощью бисера можно себе переплести всю судьбу.
Этих учительниц бисероплетения развелось много, и каждой надо было удерживать клиентуру. Та, к которой на беду свою попала Муравлева, придумала для бисероплетения метафизическое основание и учила переплетать навыворот всю судьбу. Даня хотел было сказать, что это примитивная практика и есть способы много лучше, но тут к ним подсел Мелентьев, оставив временно свою Варю. Мелентьев был то, что называется в простонародье ласковый, — мужчины говорят об этом с пренебрежением, женщины с упоением, но проницательные люди таких побаиваются, ибо чувствуют в них глубоко сокрытую звероватость. Даня видел давно, еще в Крыму, такого пса — он жил при харчевне грузина Кавалеридзе. Заезжая в Гурзуф к подруге матери, теософке Бойницкой, они всегда туда заходили: Бойницкая уверяла, что один Кавалеридзе на всем побережье готовит настоящий древний шашлык по урартским рецептам, и будто бы сам являлся двести девяносто седьмым перерождением личного повара урартского царя Урсу. И вот у этого перерожденца жил пес Айбар, ласковый до противности, когда надо было непрерывным лизательством и умильным повизгиваньем выпросить кусок, и зверь зверем, когда он принимался рычать над ним и терзать его. Тогда для Айбара переставало существовать все, кроме куска, и он не откликался на призывы тех, перед кем только что так визжательно плясал. Наверное, он тоже был пятисотым — собаки меньше живут — перерождением урартской, варварской собаки, жившей при царском поваре-каннибале, ибо являл собой то же сочетание медоточивости и зверства, какое всегда отвращало Даню в воинственных древних текстах, всех этих гимнах богиням и рапортах богам. Сообщаю тебе, величайший и всесильнейший, одной рукой держащий то, а другой другое, сладчайший и вкуснейший, сделавший то-то и хотящий еще, что для твоего удовольствия изрубил десять тысяч жителей страны песьеухих и всех зажарил. Мелентьев тоже был ласков именно в этом смысле, по-айбарски игрив, визгливо и ухарски зажигателен, знал множество песенок про губки алые и глазыньки зеленые, но видно было, с каким рычанием набросится он на кусок мяса, когда этот кусок легковерно склонится на его мольбы. Потом он пнет, что осталось, и пойдет ластиться к следующему куску. Даню затошнило, и он переместился к оставленной Варе. Варя сидела у стола, заложив ногу на ногу, меланхолично отхлебывала самогон из стакана и смотрела перед собой. Кажется, ей было ни до кого, потому Мелентьев и отсел, но в алкоголиках бывает иногда душа. Даня бросил взгляд на Варгу, та перехватила этот взгляд и покрутила пальцем у виска. Жест относился к Плахову — дурак, мол, не обращай внимания, — но Даня по вечной мнительности отнес его на свой счет и нагло ухватил Варю за круглое колено. Варя не посмотрела на него.
— И очень просто, — сказала она мрачно. — И очень даже запросто.
Даня понял это в смысле поощрения. Для отваги он налил себе самогону и, едва не подавившись, выпил. Для закуски пришлось употребить кусок ливерной, но он был так зловонен, что и его пришлось срочно заедать капустой.
— И очень запросто, — повторила Варя. — Или в Неву кинусь.
В первый момент Даня подумал, что на мысль о самоубийстве ее навела его наглость — в самом деле, за кого принял девушку, сразу хвать за коленки, и он в ужасе отдернул руку, но Варя этого не заметила.
