с какой недоброй мольбой манила, выбросив щупальца-когти, каатинга, потягиваясь с голоду: «Поди ко мне, подойди», — а он смеялся — подойдет к ней, как же! — даже каатинга вызывала у него улыбку; тихое пыланье красок осенью, до блеклости нежное пламя, а в разгаре весны бурливая река, схожая с грустной, тоскливой песней свободы, и поникал в седле Мануэло Коста — не был он свободным, нет, не был, а свобода желанней, дороже души, и на кой были ему, обладавшему всем миром, убогая лачуга и четверть приплода скота, не был он свободным, нет… Иногда, рядом с женщиной, забывал он об этом, но… не проводить же с женщиной все время! «Врагу не пожелаешь такого», — раздраженно думал Мануэло наедине с ночью, и дивился печальному веселому вакейро бесенок Саси. Эх, даже Мануэло, обладатель мира, владевший землей и небесами, не был свободным, как и Сантос, как Жоао Абадо и великий вакейро Зе Морейра, но в Городе ярмарок уже взмостился на высокую бочку в темноразвеваемом одеянии Мендес Масиэл, имевший пока двух последователей — Грегорио Пачеко и Сенобио Льосу, и взывал к удивленной толпе:
— Братья! Братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро…
— Послушай-ка, мой Доменико, — начал полковник в некотором смятении, уставясь на украшавший стену портрет какого-то спесивца, поскольку, кроме Доменико, никого рядом не было. — Ты единственный, кому я доверяю. На одного тебя, дурачка, могу положиться, послушай-ка, — и перенес взгляд на люстру, — ты ведь не стесняешься меня?
— Нет.
— Почему же мне стесняться тебя, Доменико, мой малыш, у меня свидание в моем роскошном саду, но — тайное. Ты станешь с розой в руках, где велю, и, если покажется моя обожаемая супруга, поднесешь цветок к носу. Понятно? Понятно, спрашиваю?
— Я не знаю вашей жены.
— Не жены, а супруги, — это раз, а узнать ее проще простого — от служанок отличишь по платью, среди своих родственниц выделяется молодостью. Сейчас, вечером, волосы у нее будут распущены, но в какой цвет соизволила выкрасить их сегодня, не знаю, она тонкая, изящная, а грудь у нее большая, как у коровы.
— Значит, не очень большая.
— Говорю, большая, очень, вот до сих пор, как у коровы.
— У быка куда больше.
— Не называть же все прямо, не догадался, что я имел в виду? — Полковник улыбнулся портрету спесивца. — Как можно сравнивать Стеллу с быком или буйволом, точнее — с буйволицей! Правда, из буйволиного молока отличная простокваша получается, густая, хоть ножом режь… Короче, к черту! — Гранд-халле явно волновался. — Не дай бог, если Стелла застукает меня в собственном саду, — ужас что будет! И винить ее не станешь, потому что мне позволено делать что угодно за пределами дома, неофициально, естественно, хале. Я разъясняю тебе это, чтобы ты осознал всю ответственность и понял: я ни на кого не положусь в подобной ситуации — все продажные, не постесняются донести грандиссимохалле, будто устои семьи подрываю, а она, моя боготворимая супруга Стелла, эта сука, родная племянница великого маршала, к твоему сведению… Словом, надежней тебя никого не вижу, мой хале, мой халеко, и, если не сделаешь того, что велю, своими руками прирежу. Надеюсь, веришь?
— Да.
— Подброшу тебя Мичинио, понял?
Доменико кинуло в жар.
— Пошли.
И взял его за руку, повел куда-то.
Доменико удивлялся, что не чувствовал страха. Пока они шли, страха не ощущал, но у выхода полковник повернул его лицом к боковой стене, и стена вдруг медленно раздвинулась — глазам не поверил! — а полковник подтолкнул в спину:
— Иди, иди, ну… — и обошел его.
Доменико машинально последовал за ним, растерянный; стена оказалась дверью, а видимая дверь была, наверное, стеной… или нет, и она… Что он мог здесь понять…
— Обожди тут, я сейчас…
Полковник Сезар легко сбежал по небольшой мраморной лестнице; перепрыгнув через нижнюю ступеньку, хлопнул два раза в ладоши и смело вышел в свой великолепный, темный сейчас, сад. Возле розового куста с силой топнул ногой, кусты разом вздыбились — перед полковником вырос надзиратель Наволе: «Нчто нпринканжете, игран дхалле?..»
— Часа два полежишь под холлом. Анисето и Элиодоро будут разговаривать. Горе тебе, если не запомнишь всего. Беседа записана, я составлял. Проверю и…
Но Наволе особого беспокойства не проявил: видимо, и у него имелся текст.
— Кроме меня, никто тебя не позовет. Пароль: пятью шесть — один. А я повожу пока кукляшку по саду, — и указал рукой на Доменико. — Повтори.
— Кункляшку…
— Тупица! Пароль…
— Пянтью ншенсть — ондин, — повторил Наволе, деликатно почесывая бок после пинка.
— Ладно, ступай, не мешкай… В саду никого не приметил, мой лейтенант?
— Нет, что нвы!
— Хорошо, ступай.
И, проводив его взглядом, пробормотал:
— Прирезать бы тебя стоило, но… подходишь мне и… Впрочем, сейчас я обманул тебя, а ты и понятия не имеешь… — И прошипел, подзывая Доменико: — Нижней ступени не касайся. — Сунул ему в руку розу. — Стань вот тут, если появится моя супруга, сразу поднеси розу к носу, ясно?
«Супруга, женщина… Жена, супруга… А-анна… Мари… Мари…»
— Что остолбенел?.. — угрожающе прошипел полковник.
— Слушаю, грандхалле.
Опять вырвалось запрещенное слово… Вспомнил брата Александро, огляделся: а вдруг он где-то рядом… И опять кинуло в жар — кто-то стоял у ограды. Брат Александро? Закутан в плащ, широкополая шляпа нахлобучена на глаза, из-под плаща торчит рукоять шпаги. Прямо к нему направился полковник, бесшумно, на цыпочках, и, видно, от волнения не заметил брошенной на землю накидки-плаща, споткнулся, замер испуганно и пошел дальше — к тайной цели своей. Подойдя к неизвестной фигуре, обнял ее, говоря: «Нашла где бросить…» Она тоже обхватила его руками, смешался Доменико — они так целовались, эти двое…
— Кто тебя провел?..
— Элиодоро…
Женский был голос!
— Сузанна! Жизнь моя…
— Мой наймужественный…
Но голос полковника стал жестче.
— Зачем пришла?
— Не могу больше, Федерико, не могу, слышишь! — патетически воскликнула женщина, одетая мужчиной. — Не могу я больше так!
— Как — так?
— А так… Прекрасно знаешь, чего я хочу.
— Чего, Сузи, чего ты хочешь?
— Опасной любви! Рискованной! Не признаю иной!
— Разве не опасно, разве мы не рискуем, когда я пробираюсь к тебе по ночам? Человек моего положения и звания…
— Нет, не рискуем — у тебя все рассчитано, все предусмотрено, Федерико.
— А чем это плохо?
— Плохо… Кто это там стоит?
— Наш мальчик, малец… Почему плохо, Сузи?.. — нежно вопросил полковник, снова прижимая ее к груди.
— Я признаю только опасную любовь, вот такую… И еще опасней…
Потом они переплелись так, что Доменико ничего уже не различал.
— Сузанна, Сузи!
— Фе… Федерико…
— Сузи, моя
