себе в комнату, бросился на кровать и застонал от муки. Хотел заплакать, но глаза остались сухими. И снова безнадежно отдался гложущей тоске. Голова болела от бури чувств, горло больно сжималось от сдавленных рыданий.
Обед был сущей пыткой. Ему пришлось держать ответ перед отцом, рассказывать и терпеть всякие мелкие шуточки, поскольку папенька пребывал в добром расположении духа. Как только отобедали, Ханс выбежал в сад и четверть часа провел там на солнце в полудреме, пока не настала пора возвращаться в мастерскую.
Еще утром на ладонях возникли красные мозоли, теперь они прямо-таки горели, а вечером так вздулись, что он ни к чему не мог прикоснуться, не испытывая боли. А перед окончанием рабочего дня ему вдобавок пришлось под руководством Августа прибрать всю мастерскую.
В субботу стало совсем худо. Ладони жгло огнем, мозоли обернулись большими пузырями. Мастер был в дурном настроении и по малейшему поводу бранился. Август, правда, утешал, что мозоли поболят лишь несколько дней, потом руки огрубеют и перестанут его донимать, но Ханс чувствовал себя смертельно несчастным, весь день косился на часы и безнадежно скоблил свою шестеренку.
Вечером, во время уборки, Август шепотом сообщил, что завтра с несколькими товарищами пойдет в Билах, там они повеселятся на всю катушку, и Ханс непременно должен составить им компанию. Он зайдет за ним в два часа. Ханс согласился, хотя предпочел бы в воскресенье отлежаться дома, он устал и чувствовал себя прескверно. Дома старая Анна дала ему мазь для стертых рук, уже в восемь он лег спать и проснулся поздно, так что пришлось поторопиться, чтобы пойти с отцом в церковь.
За обедом он завел речь об Августе и о том, что хотел бы сегодня погулять с ним. Отец не возражал, даже подарил ему пятьдесят пфеннигов, только велел к ужину быть дома.
Ханс не спеша шел по улицам, залитым солнечным светом, и впервые за много месяцев радовался воскресному дню. Когда трудовые дни с черными руками и усталыми членами остались позади, и улица была радостнее, и солнце веселее, и все вообще красивее и праздничнее. Теперь он понимал мясников и кожевников, пекарей и кузнецов, с величественно-веселым видом сидевших на солнышке возле своих домов, и уже не смотрел на них как на жалких простаков. Провожал взглядом рабочих, подмастерьев и учеников, которые шеренгами прогуливались или шли в трактир, в шляпах, надетых слегка набекрень, в белых воротничках и чистом выходном платье. По большей части, хотя и не всегда, ремесленники оставались в своем кругу: шорники с шорниками, каменщики с каменщиками держались вместе и блюли честь своего сословия, причем слесари были среди них первейшим цехом, а среди слесарей главенствовали механики. Во всем этом сквозило что-то родное и близкое, пусть даже в чем-то немного наивное и смешное, но, так или иначе, здесь таились краса и гордость ремесла, которые поныне знаменуют нечто радостное и дельное, отбрасывая толику своего блеска и на самого жалкого портняжку.
Перед домом Шулера гордо и спокойно стояли молодые механики, кивая прохожим и болтая между собой, и, пожалуй, нельзя было не заметить, что они составляют надежную компанию и в чужаках не нуждаются, в том числе и на воскресных развлечениях.
Ханс тоже это чувствовал и радовался, что он один из них. Но все же чуточку побаивался запланированного воскресного развлечения, поскольку уже знал, что в жизненных усладах механики любят размах. Глядишь, и танцевать станут. Ханс танцевать пока не умел, однако в остальном намеревался, по возможности, не отставать и, если потребуется, даже рискнуть на небольшое похмелье. Он не привык пить много пива, да и в куренье мог, без ущерба и позора, разве что осторожно осилить одну сигару.
Август, охваченный радостным праздничным волнением, поздоровался с ним. Рассказал, что старший подмастерье с ними не пойдет, зато к ним присоединился коллега из другой мастерской, так что, во всяком случае, их будет четверо, а этого довольно, чтоб растормошить всю деревню. Пива каждый может пить нынче сколько хочет, он платит за всех. Он угостил Ханса сигарой, и все четверо не спеша двинулись в путь, медленно и гордо шагали по городу и только на Липовой площади ускорили шаг, чтобы вовремя добраться до Билаха! Речная гладь искрилась синевой, золотом и белизной, сквозь почти совсем опавшие клены и акации городских аллей сияло теплом мягкое октябрьское солнце, высокое небо безоблачно голубело над головой. Осенний день выдался тихий, прозрачный и погожий, когда красота минувшего лета наполняет ласковый воздух, словно безмятежное, улыбчивое воспоминание, когда дети забывают, какая теперь пора, и принимаются искать цветы, а старики мудрым взором глядят в окно или с лавочки возле дома в небесную высь, оттого что мнится им, будто милые сердцу воспоминания не только нынешнего года, но всей их ушедшей жизни зримо витают в ясной голубизне. Молодые же в добром настроении славят чудесный день сообразно своим талантам и характеру, питейными либо бойцовскими приношениями, песнями либо танцами, застольями либо грандиозными потасовками, ведь повсюду напекли свежих фруктовых пирогов, повсюду бродит в погребе молодой сидр или вино, а скрипка либо гармоника играет возле трактиров и на липовых площадях во славу последних прекрасных дней года, приглашая к танцам, и песням, и любовным играм.
Молодые парни быстро шагали по дороге. Ханс с беззаботным видом курил сигару и сам удивлялся, что она была ему в удовольствие. Подмастерье рассказывал о своих странствиях, и никого не сердило, что он отчаянно бахвалился; так уж принято. Даже самый скромный ремесленный подмастерье, коли имеет работу и уверен в отсутствии свидетелей, рассказывает о своих странствиях приподнятым, прямо-таки сказочным тоном. Ведь чарующая поэзия жизни молодых ремесленников – всенародное достояние, она отыскивает в любой отдельной жизни традиционные давние приключения, пересочиняет и украшает их заново, и любой бродяга, принимаясь рассказывать, несет в себе как частицу бессмертного Уленшпигеля, так и частицу бессмертного босяка.
– Ну так вот, побывал я тогда во Франкфурте, ох, черт возьми, житуха там – грех жаловаться! Я вам вроде еще не рассказывал, как один богатый торгаш, козел прилизанный, надумал жениться на дочке моего мастера, а она дала ему от ворот поворот, потому как я был ей куда милее, цельных четыре месяца она была моей зазнобой, и не повздорь я со стариком, то сидел бы там сейчас его зятем.
Дальше он поведал, как мастер, мерзавец, хотел его поколотить, душегуб этакий, и однажды впрямь осмелел и поднял на него руку, он же ни слова не сказал, только взмахнул кузнечным молотом,
