Пульс и дыхание горячей чужой плоти оказались теперь совсем близко, на миг у него аж сердце замерло, и он подумал, что умирает, так тяжко было дышать.
– Мне надо домой, – прошептал он, отдернув руку. Хотел встать, но покачнулся и едва не скатился вниз по ступенькам.
– Что с тобой? – удивленно спросила Эмма.
– Не знаю. Я так устал.
Он не чувствовал, что по дороге к ограде она поддерживала его и прижималась к нему, не слышал, что она сказала: «Доброй ночи» и заперла за ним калитку. Шел домой, сам не зная как, его будто увлекала за собой могучая буря или, покачивая, уносила огромная река.
Справа и слева он неясно видел дома, в вышине над ними – горные кряжи, верхушки елей, ночную тьму и большие, недвижные звезды. Чувствовал ветер, слышал плеск реки у мостовых опор, видел в реке отражения садов, темных домов, ночного мрака, фонарей и звезд.
На мосту пришлось передохнуть; он так устал, думал, что не дойдет до дома. Сел на парапет, слушая, как вода плещет об опоры, шумит у запруды, гудит, как орган, в мельничной решетке. Руки у него были холодные, в груди и горле неровно, торопливо билась кровь, туманила взгляд и вновь тревожной волной устремлялась к сердцу, голова кружилась.
Добравшись до дома, он поднялся в свою комнату, лег и мгновенно уснул, в грезах падая все глубже сквозь исполинские пространства. Около полуночи проснулся измученный и до утра пребывал меж сном и явью, полный гложущей тоски, бросаемый необузданными силами то туда, то сюда, пока на рассвете вся его мука и печаль не излились в долгих слезах и он снова не уснул на мокрой подушке.
Глава 7
Господин Гибенрат с достоинством и шумом трудился за прессом, Ханс помогал. Из ребятишек сапожника приглашению последовали двое, суетились возле яблок, принесли с собой пробирный стаканчик и по большущему ломтю черного хлеба. Но Эмма не пришла.
Только когда отец и бочар отлучились на полчасика, Ханс рискнул спросить:
– Где же Эмма? Она не захотела прийти?
Лишь немного погодя, когда прожевали хлеб с яблоками, малыши смогли ответить.
– Так ведь она уехала, – сказали они и кивнули.
– Уехала? Куда уехала?
– Домой.
– Уехала? На поезде?
Ребятишки опять энергично закивали.
– Когда же?
– Нынче утром.
Оба опять взялись за яблоки. А Ханс, вращая рычаг пресса, смотрел в чан с сидром и постепенно начал понимать.
Вернулся отец, с шутками и смехом работа продолжилась, дети поблагодарили и убежали прочь, а когда свечерело, все пошли домой.
После ужина Ханс сидел у себя в комнате один. Пробило десять, одиннадцать, он не зажигал света. А потом уснул крепким сном. Проснулся позже обычного, испытывая лишь неясное чувство горести и утраты, пока вновь не вспомнил об Эмме. Она уехала, не сказав ни слова привета, не попрощавшись, а ведь тогда, в тот последний вечер, уже определенно знала, когда уедет. Он вспоминал ее смех, ее поцелуи, ее снисходительность. Она не принимала его всерьез.
Боль обиды и беспокойство растревоженных и неутоленных любовных сил слились в горькую муку, которая погнала его из дома в сад, на улицу, в лес и снова домой.
Вот так он, может статься, слишком рано, на свой лад изведал тайну любви, и было в ней мало сладости и много горечи. Дни, полные бесплодных жалоб, жарких воспоминаний, безутешных раздумий; ночи, когда сердцебиение и подавленность не давали ему глаз сомкнуть или повергали в кошмарные сновидения. Сновидения, в которых непонятные волнения крови оборачивались страшными, пугающими сказочными образами – руками, чьи объятия несут гибель, фантастическими тварями с горящим взглядом, головокружительными безднами, огромными пылающими глазами. Проснувшись, он был один, окруженный сиротливостью холодных осенних ночей, тосковал по девушке и со стоном утыкался в заплаканные подушки. Близилась пятница, когда предстояло заступить в ученье к механику. Отец купил ему синюю холщовую робу и синюю полушерстяную шапку, он примерил то и другое и в униформе слесаря показался себе довольно смешным. А когда проходил мимо школы, мимо квартиры директора или учителя математики, мимо флайговской мастерской или дома городского пастора, на душе у него всякий раз скребли кошки. Сколько мучений, прилежания и пота, сколько утраченных маленьких радостей, сколько гордости и честолюбия, надежд и мечтаний – и все напрасно, все затем только, чтобы сейчас, позднее всех товарищей и под всеобщие насмешки, поступить ничтожным учеником в мастерскую!
Что бы сказал Хайльнер?
Лишь мало-помалу он начал мириться с синей слесарской робой и немножко радоваться пятнице, когда обновит ее. По крайней мере, хоть какое-то новое переживание!
Однако эти мысли были не более чем мимолетными вспышками молний в темных тучах. Отъезд девушки он не забывал, а еще меньше забывала и превозмогала волнения этих дней его кровь. Она настойчиво требовала большего, требовала избавления от разбуженной тоски. Вот так удушливо и мучительно медленно шло время.
Осень выдалась как никогда чудесная, полная ласкового солнца, с серебряными утрами, с сияюще-яркими полуднями и ясными вечерами. Горы вдали налились глубокой бархатной синевой, каштаны светились золотистой желтизною, а со стен и оград свисали пурпурные плети дикого винограда.
Ханс не находил покоя, бежал от себя самого. Целый день бродил по городу и в полях, избегая людей, поскольку считал, что они непременно заметят его любовные муки. А вечером выходил на улицу, глядел на каждую служанку и с нечистой совестью крался следом за каждой парочкой. Ему казалось, Эмма приблизила его ко всему, что только можно пожелать в жизни, ко всему ее волшебству, и вместе с Эммой все это коварно от него ускользнуло. Он уже не думал о мучительном смятении, какое испытывал в ее присутствии. Будь она сейчас здесь, думал он, он бы не оробел, вырвал у нее все тайны и проник в зачарованный сад любви, калитка которого захлопнулась у него перед носом. Фантазия его совершенно запуталась в этих душных, опасных дебрях, робея, бродила там и в упрямом самомучительстве знать не желала, что за пределами тесного заколдованного круга светло и дружелюбно раскинулись прекрасные просторы.
В результате он обрадовался, когда настала пятница, поначалу ожидаемая со страхом. Рано утром он облачился в новую синюю робу, надел шапку и слегка боязливо зашагал вниз по Кожевенной к дому Шулера. Несколько знакомых с любопытством проводили его взглядом, один даже спросил:
– Ты что же, слесарем заделался?
В мастерской уже работали вовсю. Мастер как раз занимался ковкой. На наковальне лежал кусок докрасна раскаленного железа, подмастерье орудовал тяжелым молотом, мастер выполнял более
