— Пока что?
— Пока мы не сделаем что-нибудь с гоблинами.
— Мы?
— Да.
— Мы с тобой?
— Для начала да, мы с тобой.
Я остался лежать на спине, закрыв глаза.
Пока Райа не заговорила, я чувствовал себя так, словно солнечные лучи струились прямо сквозь меня в землю, как будто я был прозрачным. В этой воображаемой прозрачности я обретал некоторое успокоение и облегчение, свободу от ответственности и мрачных новостей по радио.
И вдруг, начав осознавать, что сказала Райа, я почувствовал себя пришпиленным солнечными лучами, неспособным двигаться, пойманным в ловушку.
— Мы ничего не можем сделать, — неловко сказал я. — По крайней мере, ничего, что дало бы нам существенный перевес. Мы можем попытаться загонять и убивать поодиночке тех гоблинов, с которыми сталкиваемся, но их же многие миллионы. Убийство нескольких десятков или нескольких сотен не даст подлинного эффекта.
— Мы можем сделать больше, чем убивать тех, что приходят к нам, — возразила она. — Мы можем еще кое-что.
Я не отреагировал.
В двухстах ярдах к северу от нас на пляже возились чайки в поисках еды — мертвых рыбешек, объедков хот-догов, оставшихся от вчерашней толпы. Их отдельные крики, пронзительные и жадные, неожиданно резанули меня холодным, скорбным и одиноким звучанием.
Райа сказала:
— Мы можем отправиться к ним.
Я направил всю свою волю на то, чтобы заставить ее остановиться, беззвучно моля ее замолчать, но ее воля оказалась сильнее моей, а безгласные мольбы не возымели действия.
— Они сконцентрированы в Йонтсдауне, — продолжала она. — У них там своего рода гнездо, этакое отвратительное, зловонное гнездо. А должны быть и еще места, подобные Йонтсдауну. Они ведут войну против нас, но все сражения начинают только они сами. Мы могли бы изменить этот порядок, Слим. Мы могли бы дать им бой.
Я открыл глаза.
Она сидела, нагнувшись надо мной и глядя на меня. Она была невероятно красива и чувственна, но лучащаяся женственность скрывала яростную решимость и стальную волю, как будто в Райе воплотилась некая древняя богиня войны.
Мягко разбивающийся о берег прибой звучал как далекая канонада, как эхо далекого сражения. Теплый ветерок скорбно шелестел в пушистых пальмовых листьях.
— Мы могли бы дать им бой, — повторила она.
Я подумал о матери и сестрах, которые теперь были для меня потеряны из-за моей неспособности втянуть голову и не быть вовлеченным в войну, потеряны из-за того, что я дал бой дядюшке Дентону вместо того, чтобы позволить ему диктовать ход войны.
Я протянул руку и коснулся гладкого лба Райи, дотронулся до ее изящно вылепленной макушки, щек, носа, губ.
Она поцеловала мою руку.
Ее взгляд был прикован ко мне.
Она сказала:
— Мы нашли друг в друге радость и смысл жизни, нашли больше, чем мы могли ждать для себя. И теперь возникает соблазн сыграть в черепашек, втянуть головы в панцири и наплевать на весь остальной мир. Возникает соблазн — радоваться тому, что у нас есть, и послать к чертям всех прочих. И какое-то время... может, мы и будем счастливы, живя так. Но только какое-то время. Рано или поздно мы не выстоим под тяжестью вины и стыда за свою трусость и эгоизм. Я знаю, о чем говорю, Слим. Вспомни, до недавних пор я так и жила: заботилась только о себе, о собственном выживании. Один кошмарный день за другим, и меня заживо съедало чувство вины. Ты никогда таким не был; у тебя всегда было чувство ответственности, и ты бы не смог избавиться от него, какие бы мысли у тебя ни возникали. И сейчас, когда и я обрела чувство ответственности, я не намерена доходить до того, чтобы отбросить его. Мы не такие, как те люди из Нью-Йорка, которые глядели, как Китти Дженовезе убивают, и ничего не предприняли. Мы просто не такие, Слим. Если мы попытаемся стать такими же, мы мало-помалу возненавидим себя. Мы начнем обвинять друг друга в трусости, ожесточимся и вскоре уже не будем любить друг друга, по крайней мере, так, как любим друг друга сейчас. Все, что у нас есть общего, — и все, что мы надеемся приобрести, — зависит от того, будем ли мы по-прежнему втянуты в эту войну, будем ли извлекать пользу из своей способности видеть гоблинов и будем ли делать то, что должны делать.
Я опустил руку на ее колено. Таким теплым было оно... таким теплым.
Наконец я сказал:
— А если мы погибнем?
— По крайней мере это будет не бесполезная смерть.
— А если погибнет только один из нас?
— Останется второй, чтобы отомстить.
— Слабое утешение, — заметил я.
— Но мы не погибнем, — сказала она.
— Так уверенно это говоришь.
— Я уверена. Совершенно.
— Хотел бы я быть таким же уверенным.
— Можешь.
— Как? — поинтересовался я.
— Верь.
— И все?
— Да. Просто верь в победу добра над злом.
— Как в Тинкербелле, — сказал я.
— Нет, — возразила Райа. — Тинкербелл был порождением фантазии, и его поддерживала одна лишь вера. А мы с тобой говорим о таких вещах, как добро, милосердие и справедливость — а это все не выдумки. Они существуют независимо от того, веришь ты в них или нет. Но если ты в них веришь, тогда они заставят твою веру действовать. А если ты станешь действовать, ты поможешь тому, чтобы зло не одержало верх. Но только если ты станешь действовать.
— Именно это с тобой и произошло, — заметил я.
Она не сказала больше ни слова.
— Ты могла бы продать холодильники эскимосам.
Она молча глядела на меня.
— Меховые шубы гавайцам.
Она ждала.
— Лампы для чтения слепым.
Она не улыбнулась мне.
— Даже подержанные автомобили, — закончил я.
С глубиной ее глаз не могло бы соперничать даже море.
Позже, уже в трейлере, мы занялись любовью. В янтарном свете прикроватной лампы ее загорелая кожа казалась созданной из бархата цвета меда и корицы, кроме тех мест, где крошечные лоскутки открытого купальника защищали ее от солнца, — там эта безупречная ткань была бледнее и еще нежнее. Когда глубоко внутри ее мое мягкое семя внезапно начало разматываться стремительно-жидкими нитями, казалось, эти нити сшивают нас воедино, соединяют тело с телом и душу с душой.
Когда "я" наконец стал мягким, уменьшился в размерах и выскользнул из нее, я спросил:
— Когда мы отправляемся в Йонтсдаун?
— Завтра? — прошептала она.
— Добро, — ответил я.
Снаружи опускающиеся сумерки принесли с собой горячий ветер с запада. Он пересек залив, хлестнул по пальмам, зашумел в зарослях бамбука и вздохнул среди австралийских сосен. Металлические стены и крыша трейлера заскрежетали. Она выключила свет, и мы легли рядом во мгле. Ее спина принималась к моему животу. Мы прислушивались к ветру. Может быть, мы были довольны своим решением и выказанной нами отвагой, может быть, мы гордились собой, но мы еще были и напуганы, определенно напуганы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
