Я скоро перестал танцевать и начал наблюдать вертевшиеся передо мной карикатуры. Учитель школы, подойдя ко мне, высказал мне предлинную речь, в которой я приметил только окончательные глаголы; их собралось до пяти к концу: haben, sein, werden, geworden, bin.[137] Я поблагодарил его протяжным «Ja!» Немцы единогласно сознались, что еще никогда не видали столь благовоспитанного человека как de Herr russischer Lieutenant.[138]
Между тем артиллеристы все подносили пунш, от которого пруссаки напились. Им тогда пришло в голову угостить меня одной из плясуний, и, разведав, которая из них мне более нравилась, они отвели ее без больших затруднений в особую комнату. Она бы и согласилась, если б дело не так круто повели; но отец ее вступился и раскричался, за что его вмиг выпроводили с дочерью и всем семейством. Другие гости находили, что он человек вздорный и не умеет себя вести в благородном обществе. Когда мои пруссаки порядочно подпили, ординарцы проводили их домой, а я сел в свой форшпан и отправился в Герцогсвальдау на свой чердак, куда прибыл на рассвете другого дня.
Из главной квартиры последовало новое расписание всем офицерам квартирмейстерской части. Мне снова досталось служить при Его Высочестве, почему, простившись с Чаликовым и уланами, которые меня полюбили, я отправился в селение Оссиг, которое не далее одной мили лежало от Герцогсвальдау в округе Гротгау. При отъезде моем Чаликов обещался дать мне свидетельство в отличии, оказанном мною под Бауценом в присутствии всего уланского полка; но в ту самую минуту он не успел сделать сего, и дело было отложено.
Я прежде сего не бывал в Оссиге. Мне показали большой каменный дом, в котором стоял великий князь. Я не знал расположения комнат и вошел по парадному крыльцу в большой коридор, в котором было много дверей, ведущих в покои Его Высочества, Куруты и других лиц, при нем состоявших. Мне надобно было явиться к Куруте. Едва подошел я к часовому и спросил его, кто в той комнате живет, как дверь вдруг с треском отворилась, и из нее выскочил сам Константин Павлович в белом халате. Глаза его сверкали от ярости. Я имел несчастие разбудить его. Сам я был без шляпы, в фуражке, шпоры на ногах были у меня особенно гремучие; они-то именно потревожили сон великого князя. В запальчивости своей он не узнал меня.
– Кто ты таков? – вскрикнул он сипучим своим голосом, который раздался по всему коридору и взмутил всю мою внутренность.
Едва я успел произнести свою фамилию, как, оглядевши меня с головы до ног, он снова начал кричать.
– Ах! да он в шапке! Ах, да какие шпоры! Под арест его, под арест! Ступайте, сударь, явитесь сейчас к Дмитрию Дмитриевичу Куруте; а там я выучу вас ходить в таком наряде!
Довольно счастливо было то, что он меня при этом случае не выбранил, как у него часто водилось. Просипев грозную проповедь свою, он скрылся так же быстро, как явился; я же тут не стал медлить и пошел отыскивать Куруту, который жил в соседней комнате. Я явился к бывшему своему начальнику, доброму Куруте, который принял меня как старого знакомого. Я ему рассказал встречу свою.
– Хорошо, – отвечал он, – я это дело поправлю, а вы ступайте теперь к товарищу своему Даненбергу; отдохните, а завтра приходите сюда поранее; здесь есть для вас работа.
Я пошел по большому селению отыскивать Даненберга, которого нашел с трудом; он принял меня к себе на квартиру. На другой день я пришел в назначенное время к Куруте, который мне тут же дал занятие. Великий князь зашел в комнату, был весел, шутил, разговаривал со мной, как бы забыл прошедшее. Он называл нашу чертежную Operations Kanzeley.[139]
Чаликов часто к нам езжал и рассказал Куруте о моем отличии под Бауценом, после чего Курута приказал мне съездить к Чаликову в Герцогсвальдау и вытребовать от него свидетельство с намерением представить меня к награде. Я съездил к Чаликову, который обещался мне дать свидетельство; но он о чем-то другом суетился и опять забыл; я же не хотел его более о том просить, и дело осталось без последствий.
Однажды великий князь смотрел работу мою, облокотившись на стол. Чаликов с другой стороны стоял и стал выхвалять меня Его Высочеству, говоря, что я под Бауценом врезался с тремя уланами в неприятельскую колонну и вытащил оттуда несколько человек пленных (что, конечно, не было верно рассказано). Великий князь, выслушав все как бы со вниманием, оборотился ко мне и, показав мне сложенные свои пальцы, чмокнул языком и спросил, не хочу ли я этого. Непривычный к такому обхождению начальника, я покраснел; он же вскочил и стал во все горло хохотать и бегать по комнате. Не понимаю, к чему он так шутил. Вспомнил ли он, что я сон его потревожил; только все этим и кончилось, и за последние два сражения я и благодарности не получил.
Константин Павлович вел странную жизнь. Поутру приезжал к нему на двор полуэскадрон в караул, и он, стоя на балконе, командовал и учил его часа полтора. После сего заставлял их поодиночке несколько раз через барьер прыгать, причем нередко случалось, что люди с лошадьми падали и ушибались, а он хохотал. После смены он приходил к Куруте, иногда беседовал с ним порядочно, а чаще возился с собакой своей, травил ею свою Фридерикшу, которую для того призывал, и при этих забавах он все вверх дном ставил у Куруты в комнате. Иногда Курута унимал его какой-нибудь острой шуткой, и Константин Павлович сознавался, что Дмитрий Дмитриевич скоро вынет из кармана пучок розог и высечет его, после сего он целовал руку у Куруты и усмирялся. До обеда он спал. После обеда опять спать ложился, в 6 часов вставал и выходил на балкон. Ему приносили солдатское ружье, и он стрелял в цель с балкона по статуе, стоявшей среди двора его, которая была без рук и без головы от его пуль. Любопытно было видеть, как он заряжал и стрелял, все по форме, как будто бы он во фронте стоял. Курута за ним находился и похвалял удачные выстрелы. После стрельбы собирали по деревне жеребцов и кобыл… и также приводили петухов для драки. К вечеру он прогуливался и всячески дурачился. Приводили к нему какую-нибудь немецкую музыку, состоявшую из цимбал или плохого кларнета, и каждый день новую; он приказывал им играть у себя в коридоре, за что щедро платил музыкантам. По случаю перемирия великий князь привез Фридерикшу, с которой, к удивлению моему, приехала, в числе окружавших ее, та самая панна стряпчина Лежанова, за которой брат Михаил в Видзах волочился; она очень подурнела. Окружавшие великого князя были те же, что и прежде в то время как мы стояли в Видзах.
Назову только новые лица, появившиеся при дворе Константина Павловича. Адъютант его лейб-гвардии конного полка ротмистр Алексей Орлов, красивый мужчина, умный и ловкий,[140] но нрава скрытного; впрочем, я с ним всегда в ладах жил. Он теперь генерал-майором. Квартирмейстерской части подпоручик Даненберг Петр Андреевич, тот самый, которого я в 1811 году принимал в колонновожатые, учил математике и экзаменовал в офицеры; теперь он был уже чином старше меня. Даненберг был умен, учился хорошо, прилежен и храбр. По предкам Даненберг был из шведов, но по мыслям русский. Немцев он не любил и охотно шутил над ними.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
