А в этом окне сейчас они видят на улице своего официанта — тот смеется в компании другого и прикуривает сигарету от окурка предыдущей, не встревоженный никаким ощущением необходимости быть где-то еще. Чуть позже он возвращается и карандашным огрызком в желтых пальцах царапает по полоске розовой бумаги. Ничего не говорит и не смотрит на того, чей заказ принимает, но три раза на какие-то блюда просто качает головой и ничего не пишет. Никаких объяснений: его глаза устремляются куда-то вдаль, и лишь когда помощник Харви, Кристина и Невилл меняют свой выбор, официант, по-прежнему глядя мимо, делает несколько пометок па бумаге. Чарлз заказывает две бутылки вина, уже когда официант удаляется, что-то крича в двери кухни.
— Сегодня мой третий раз здесь, спасибо нашему другу Карою. Потом я был с женщиной, мне было двадцать лет. Я знал, что смотрю театр, но от этого он был не менее чудесным. Мы все были актерами в этом удивительном театре. Но в тот второй раз я чувствовал еще кое что. Будапешту еще везло, но была война. В этой красоте, и в волнении, и в музыке оркестра тем вечером — они сидели вон там, — был привкус чего-то наподобие отчаянности. Каждый понимал, что завтра, возможно, не будет ни «Сент-Лайоша», ни вечеринок. Это чувствовалось во всем. Женщины были все так же прекрасны и смеялись, но они смеялись на капельку слишком громко Чувствовалось, что все мы несемся к концу, расходуем прекрасную жизнь, и еще пытаемся ее удержать, и показать всем, что не боимся. И оно все не кончилось на следующий день, но кончилось скоро. И — ооо, очень внезапно.
Семь тарелок застывшего куриного паприкаша, семь вялых салатов, приваленных и намоченных холодной консервированной кукурузой, три бутылки грубого вина и пять стаканов, до половины налитых теплой, с плавающим осадком, водой, добираются до стола ленивыми группами. Джон смеется, Невилл смеется, и Харви смеется, и скоро все семеро громко хохочут над тем, как одно за другим одинаковые неаппетитные блюда со стуком выбрасываются на стол.
На десерт или кофе ни у кого не хватает смелости. Чарлз платит за нетронутую еду. Но когда все выходят на кусачий ветер, и водители, притопывая, распахивают двери лимузинов, и Джон, и Невилл, и даже Харви жмут Имре руку и искренне благодарят за ужин.
Караван отбывает в казино «Хилтон» на вершине Замкового холма. Первая машина берет только Чарлза и Имре, поскольку буйная часть компании похищает единственную женщину, поклявшись устами культурного Невилла довести ее до «воистину непристойного опьянения» — план столь же замораживающе страшный, сколь и межпланетный полет. Передняя машина едет по мосту Маргариты в Буду, но не поднимается к отелю, а вместо того направляется вдоль набережной и снова пересекает Дунай, обратно в Пешт, на этот раз по Цепному мосту. Кружит по Бельварошу и опять за реку — по мосту Елизаветы. Водитель второй машины безмятежно следует за коллегой, но пассажиры-мужчины все громче протестуют, пока машина движется извилистым маршрутом туда-сюда через реку.
— Есть два человека, которых мне серьезно нужно поскорее найти, — говорит Чарлзу Имре в тишине первой машины. Сквозь чуть приспущенное стекло Имре смотрит на реку, которую ему вдруг захотелось увидеть с каждого моста, и Чарлз плотнее кутается в пальто. — У меня есть — кажется, я вам не говорил, — двое детей где-то в Будапеште. Они меня не знают. Но я хотел бы теперь, чтобы они знали, теперь у меня есть что им показать. Теперь, когда наш проект оборачивается успехом.
Чарлз сидит молча, ежась на холоде, в туго, под горло, застегнутом пальто, выслушивает странное признание и чувствует, как быстро колотится его сердце при мысли, что он просчитался хуже некуда.
— Я уверен, они будут вами очень гордиться.
— Ооо, давайте не переоценивать ситуацию, мой друг.
— Какого черта они там все ездят через реку?
— Я уверена, это очень веская причина, которая есть у мистера Хорвата и мистера Габора.
— Он заставляет вас звать его «мистер Габор»? Поверьте, вы не должны ему потакать.
— Я не видел ни одного из них с тех пор, когда им было по четырнадцать.
— Близнецы?
— Нет, не совсем.
— Так что, адвокат, в ваших школах для мальчиков всех насилуют, да?
— Верно, Харви. У нас это своеобразное посвящение. Ни разу не слышал ни слова против, старик.
— Я даже не знаю, живы ли еще их матери.
— Хотите, я наведу для вас справки, попробую их разыскать?
— Но, боже мой, неужели ваши родители не возражают? Всех ваших мальчиков употребляют — сколько? — шесть лет подряд. Ты позволишь это Сделать и с твоим сыном?
— Я же сказал, посвящение.
— Ооо, я пока не знаю. Теперь, сказав это вслух, я уже не так уверен. Пусть пока все будет, как есть. Но спасибо тебе, друг.
В «Хилтоне» слегка истеричное возбуждение по периметру игорных столов постоянно разбрасывает компанию и пересоставляет в новых комбинациях. Впечатление Джона: все вокруг заливаются о необыкновенно важных делах, и только он один остался с болтовней ни о чем. Имре и Чарлз ставят и выигрывают плечом к плечу и хотя смотрят в одну сторону (синхронно поднимая глаза от вертящейся рулетки на крупье), слегка склоняют друг к другу головы и говорят уголком рта. Харви два раза отводил Чарлза в сторонку и что-то объяснял, широко жестикулируя, а Чарлз, глядя ему в глаза, чуть заметно кивал. Кристина, которую похитителям категорически не удалось напоить, кажется, то лучится от счастья, то преисполняется мрачнейших подозрений — особенно когда Чарлз остается с Имре наедине. Чарлз и Невилл вроде бы серьезно пьют о чем-то в баре, но когда Джон подходит, выясняется, что разговор о крикете. Позже Джон видит, как Харви, едва сдерживая гнев, изливает на своего помощника неслышимые ругательства, пока их не загораживают три широких венгра бандитского вида, которые катятся к столу для блэк-джека плотной стеной с шестью рядами пуговиц.
— За что тебя распекали? — спрашивает Джон, пока они вместе наблюдают, как Харви с Имре ставят на рулетке и Харви орет на непослушный шарик.
— Не важно, — без выражения отвечает саксофонист (за дверями джаз-клуба не очень расположенный смотреть в лицо). — Ни фига не важно, ни хера не важно.
Уходя, в фойе, все сравнивают выигрыши, и Чарлз предлагает развезти всех по домам.
— О, но мы остановились здесь, в отеле, — напоминает Кристина.
— Конечно. Виноват. Совсем забыл. Ну, тогда мы скажем вам доброй ночи. Но, Имре, вы не поможете ли мне проводить джентльменов, а потом я доставлю вас сюда?
Мужчины целуют Кристину в щеку, сквозь вращающуюся дверь выходят под снег, набиваются в один лимузин и слышат, как Чарлз говорит шоферу адрес клуба «Левит»; вторая ма шина покорно едет следом.
Ступив под полог, они проходят под оценивающими взглядами двух мускулистых вышибал, здоровенных венгров в коротких юбочках, сандалиях, шлемах с вылепленными на лбу змеями и грифами, трубчатых бородах, спирально повитых золотыми нитями, и пистолетах, элегантно засунутых за пояса туник.
— О, как это секси, — говорит Джон. — Я уже muy[78] возбудился. — Под дискотечным шаром качаются пальмы, на столах пластиковые тарелки с фигами. Стульев нет, одни коврики и гобеленные подушки: джентльмены садятся на пол по-турецки, их разувают женщины в золотых лифчиках и прозрачных шелковых шароварах, которые развеваются, а потом снова стягиваются тонкими ножными браслетами, сделанными в виде змей, пожирающих собственные, украшенные фальшивыми камнями хвосты. С обеих сторон от обсыпанной песком эстрады на внушительных видеоэкранах идет зацикленная нарезка пиковых моментов мировой классики эротического кино, и через пятьдесят минут ощущение дежа вю уже нельзя объяснить только ограниченным набором способов, которыми можно исполнить эти ключевые моменты — Ух ты, а самое лучшее тут — достоверность. Потому что именно так люди и жили в библейские времена. То есть, конечно, вы понимаете, настоящие тусовщики. — Голос Джона приглушается фигами, поедаемыми с рук.
Смутно ближневосточная музыка подвывает из динамиков, а на сцене тем временем начинается пантомима. Две гаремные пленницы — связанные вместе и охраняемые голым по пояс, ничуть не арабского вида мужчиной с пластмассовым ятаганом, — изображают страдание, беззвучно умоляют жестокого стража о пощаде. Вскоре одной из двух приходит мысль, и через очень краткое время ятаган уже отброшен, страж раз дет, и гаремные наложницы принимаются торговать себе свободу за вполне ожидаемый (и на удивление не воодушевляющий) выкуп, а клиенты курят, пьют скотч — на палец, стакан за восемнадцать долларов, — и жуют фиги с песком, а штат золотых лифчиков трет им плечи и ерошит волосы. Эту драму по девять раз на дню разыгрывает одна и та же труппа — две супружеские пары, все четверо — друзья детства.
