«В здравом ли мы уме?» — приходило иной раз в голову Гартману. Всё это, вся их деятельность, представлялась игрой, в которую все они вовлечены и, даже спохватившись, уже не могут из неё выйти. Однако вот вышел же из неё Плеханов — очень талантливый и мудрый, природный, так сказать, мыслитель и теоретик. За ним пошли многие. И скрылись от шедших по их следу царских ищеек кто во Франции, кто в Швейцарии. До лучших времён, когда все предпосылки для конституции, для перемены власти созреют и тогда нужны будут готовые к новым условиям сознательные работники, истинные революционеры, а не оголтелые якобинцы, восторженно рубящие головы безо всякого разбора.
Аршин за аршином, сажень за саженью ползла к линии, к насыпи подземная галерея. Вот это была истинная каторга! Не лучше сибирских рудников. Выползали они на свет Божий мокрые, задыхающиеся, хватавшие воздух короткими жадными глотками. И долго лежали ничком на хилой траве двора, пока приходили в себя. А потом вытаскивали ведро за ведром вынутую землю и рассеивали её ровным слоем за сараем.
Так прошёл месяц. Боялись более всего сбиться с направления, уйти в сторону. Знатоков горного дела среди них не было. Поверху проложили условную линию, нанесли её на план и прежде чем спуститься вниз, снова и снова проверяли себя. Казалось, ну что такое двадцать сажен, каков труд пройти их под землёй галереей высотою всего полтора аршина. По ней и двигаться приходилось чуть ли не ползком. Но рассудили, что выше и ненадобно. Была и другая опасность: либо вывести галерею слишком высоко, либо, напротив, слишком углубить её. Оттого просто нельзя было торопиться. Михайлов постоянно остерегал их:
— Время ещё есть, друзья. Лучше осмотрительность, нежели торопливость. Ошибёмся — и весь труд будет напрасен.
Одержимость мало-помалу уступала место усталости и безразличию. А вдруг царский поезд минует Москву? А вдруг не удастся выведать расписание его движения... Сомнения, колебания начинали постепенно брать верх. Гартман объявил:
— Как только выведем штольню под насыпь, я тотчас отбуду.
— Куда? — поинтересовалась Софья Перовская. Она не теряла присутствия духа. В этой субтильной девушке горел фанатичный огонь.
— Ты настоящая Жанна д’Арк, — без улыбки говорил ей Морозов.
— Железная Соня, вот она кто, — подтверждал Ширяев.
— Мы её боимся, — вторил ему Гартман.
Да, она вскоре заняла первенствующее место среди них. И не потому, что ей приходилось вести хозяйство, запасать провизию, заниматься уборкой, стиркой, ходить на Курский вокзал на разведку — словом, одной осуществлять связь с внешним миром. Меж тем как все остальные были всего лишь землекопами. Обнаружилось, что её воля всего сильней. И она постепенно забрала власть в свои руки и распоряжалась ими, как хотела. Единственное, чего она избегала, — спускаться под землю. Всё-таки она была женщиной, панически боявшейся, например, мышей. Как назло, они обосновались в доме, когда он обезлюдел, и первое время чувствовали себя вольготно. Ширяев предложил купить мышеловку. Соня воспротивилась:
— Ни за что! Я не смогу... Бр-рр! Один вид мыши, даже дохлой, повергнет меня в ужас...
— Соня, а ты способна убить человека? Такого, как Дрентельн? — совершенно серьёзно спросил её Ширяев. — Я имею в виду выстрелить в него из револьвера?
— В Дрентельна? Рука не дрогнет!
— А в царя? — не унимался Ширяев.
— К чему этот жалкий вопрос? Разумеется, без всякого колебания.
— Ну а в мышь? Иль даже в крысу?
— Степан, не дразни меня. Иначе я не удержусь и отвешу тебе пощёчину.
— Ну тогда придётся завести кошку. Другого выхода у нас нет, — совершенно серьёзно закончил Ширяев. — Однако остаётся вопрос, что с нею делать потом. Мы же не можем бросить живое существо на произвол судьбы, когда уйдём отсюда.
— Первое время она прокормится, — предположила Соня.
— Ну конечно, — хмыкнул Ширяев, — а потом её арестуют как нашу сообщницу и отправят в дом предварительного заключения, где кормёжка будет обеспечена.
— Вот ты смеёшься, а я серьёзно, — жалобно протянула Соня.
— Кошка, покушавшаяся на императора всероссийского, — без тени улыбки продолжал Ширяев. — Её, пожалуй, выставят в клетке на всеобщее обозрение с соответствующей таблицей...
— Перестань наконец! — глаза её гневно сверкнули.
— Вот ты и рассердилась, — ухмыльнулся Ширяев. — А нам ведь так нужна разрядка. Мы тут истомились в подземных трудах и тревожных ожиданиях: а вдруг всё напрасно.
— Вдруг всё напрасно... — с тоской в голосе повторила Соня.
В самом деле: что делать далее, если всё сорвётся? Оставаться в доме, зимовать, дожидаясь проезда царя следующим летом? А вдруг он вовсе вздумает отправиться куда-нибудь на воды, в тот же Канн, где, по слухам, сейчас доживала последние месяцы императрица.
— Дурость эта наша! — вдруг гневно выпалил Гартман, присутствовавший при разговоре. — Дурость! Какие-то мы допотопные заговорщики. И всё это центр — Исполнительный Комитет, от него дурость. Надо же — залезть под землю, врыться в неё, затратив силы и время, без какой-либо уверенности, что это приведёт к желаемому. Нет, я решительно против, я устал, у меня нет больше сил копать, ежеминутно ожидая, что тебя завалит землёй... Дурость, — повторил он, остывая, и замолк.
Воцарилась какая-то тяжёлая тишина. Никто не решался заговорить первым. Сомнение, неуверенность на мгновение вспыхнули в умах. Но их решительно погасила Соня:
— Партия велела! — произнесла она каким-то металлическим голосом. — Мы же только её солдаты и обязаны повиноваться. А ты, Гартман, волен убираться на все четыре стороны, но только после того, как подкоп будет закончен, трубы с динамитом заложены, провода подведены, словом, поручение Центра будет выполнено.
— Железная воля, — пробормотал Ширяев. Все они были под впечатлением одноимённого рассказа Николая Лескова, только что напечатанного в журнале «Кругозор». — Железная воля. Соня, я тебя боюсь, но повинуюсь аки солдат майорше. Могу служить денщиком вашему высокоблагородию, — закончил он шутливо.
Но Перовская была настроена серьёзно и шутки не приняла.
— Нам следует поторопиться, — заявила она. — Близится ноябрь, когда царь со своей любовницей отбудет из Крыма. Я располагаю точными сведениями, что он проследует через Москву во второй половине ноября.
— Откуда тебе известно — про любовницу? — поинтересовался Степан.
— Ох, Боже мой, про их роман уже знает, почитай, вся Россия, однако наверху делают вид, будто его величество продолжает быть верным и заботливым супругом и никакой Долгоруковой нет и в помине. В так называемом высшем свете все лицемеры: особа императора священна и неприкосновенна, а его давняя связь и прижитые Долгоруковой дети от него всего лишь злонамеренные слухи. Это придворное лицемерие мне ненавистно! — воскликнула она. — Ложь, ложь, одна только ложь!
— Царь тоже человек, — как бы про себя пробурчал Гартман.
— Вот и жил бы открыто, по-человечески, — напустилась на него Соня. — А не прятался по углам. Впрочем, — смягчилась вдруг она, — он и не прячется. Перевёз свою любовницу в Зимний дворец вместе со своими детьми от неё и, говорят, отвёл им чуть ли не целый этаж.
— Ну вот, ты его одобряешь, — оживился Гартман. — Похоже, от детей, прижитых с Долгоруковой, он не намерен отказываться.
— Можно ли отказаться от детей любви? — сыронизировал Степан.
— Царю всё можно, — отрезала Соня.
Наконец галерея была проложена. Правда, полной уверенности, что она достигла насыпи и трубы с зарядами динамита расположились точно под железнодорожным полотном, не было. Но по расчётам того же Михайлова всё было сделано верно и мощность заряда такова, что в любом случае большой участок полотна будет разрушен, и поезд рухнет под откос.
Приходили в себя после добровольной каторги, мылись, чистились, отъедались. И томились в ожидании. Да-да, томились в ожидании катастрофы, жаждали увидеть так называемый плод своих трудов: разбитый паровоз и искорёженные вагоны, трупы и трупы, среди которых — царь, услышать стоны, крики о помощи. Помощь должна явиться нескоро, а потому можно будет насладиться агонией царя и его приспешников. Морозов говорил им в утешение:
— Если даже царь уцелеет, то всё равно резонанс в империи и во всех, зарубежных монархиях будет большой. Устрашение — это тоже результат.
Что ж, может быть, и так. Но слишком долго они трудились в этой каторжной норе, чтобы довольствоваться только одним устрашением. Удовлетворения не будет. А коли царь и его ближние погибнут, то это, как они все надеялись, послужит сигналом к всенародному восстанию. Надежда была призрачной, лучше сказать, утопичной, но всё-таки надеждой. Достаточно того, что их имена — наступит такое время — войдут в историю российского освободительного движения.
