Все захлопали. Я поспешил присоединиться.
– Сегодня великий день для России, – закончил Победоносцев. – Принесена Аннибалова клятва, Ваше Величество…
Он понял, что оговорился, но ничего не добавил.
Потом я услышал, как Кириллов, уходя, заметил Победоносцеву:
– Я надеюсь, Господь поможет России, чтобы ваша оговорка… – Продолжать он не стал, поклонился и ушел.
Днем пришел скороход из Аничкова, принес известие: вечером во дворце будет Император. Я удостоился лицезреть всю встречу.
Цесаревич и Цесаревна встретили его на парадной лестнице – на верхних ступенях. Он нежно обнял обоих и сказал Минни:
– Мы с Сашей будем в кабинете. А ты уж встреть ее… Катя приедет через несколько минут. – И, насмешливо посмотрев на залившуюся краской Минни, увел Наследника.
…По мраморной лестнице, мимо бронзовых античных богов, держащих светильники, медленно поднималась светлейшая княгиня Юрьевская. Минни ждала её, стоя наверху. Подойдя наконец к Минни, светлейшая княгиня Юрьевская остановилась… Пауза… Взбешенный взгляд Минни… Усмехаясь, княгиня склонилась в том самом поклоне, которому учили ее в Смольном, и поцеловала руку Цесаревне. Как и положено морганатической супруге по этикету.
Государь и Цесаревич провели в кабинете полчаса.
Как я узнал потом, Наследнику было обещано, что женитьба Государя будет сохраняться в тайне до истечения года траура. И еще раз пояснено, что княгиня Юрьевская и ее дети никаких прав на престол не имеют и она никогда не выйдет из скромной роли морганатической супруги.
В воскресенье во дворец приехал Победоносцев – рассказать. Оказывается, Государь позвал и его на обед – знакомить с нею.
(Лорис-Меликов мне потом говорил: «Как всем влюбленным, Его Величеству кажется, что все приходят в восторг от его любви. Государю хочется все время делиться своим счастьем – показывать свою супругу».)
Рассказ Победоносцева: «Она села по правую руку Государя, я – по левую. Возле нее сел Лорис-Меликов, с которым она во все время вполголоса переговаривалась… Я нашел ее неприятною и очень вульгарной. И даже красоты в ней на нашел… Разве что цвет лица у нее хорош. – Поймав неодобрительный взгляд Минни, добавил: – Но это молодость, это пройдет. Глаза, взятые отдельно, тоже, пожалуй, хороши. – Опять взглянул на Минни и прибавил: – Но взгляд без малейшей глубины. Прозрачность и наивность! Безжизненность и глупость… Каково же видеть такую фигуру на месте нашей милой, умной и изящной Императрицы!»
Последняя фраза стала лозунгом и в Аничковом, и при дворе. Теперь это главный рефрен двора – сильно постаревшего.
Вчера меня позвал Лорис и, к моему удивлению, передал весь рассказ Победоносцева. Он сообщил, что Императору все эти разговоры аккуратно докладывают (конечно, в Аничковом уже работают слугами агенты Лориса). Но Его Величество только смеется:
– Что делать, нашим милым старухам хочется видеть ее некрасивой – это утешает. Они очень не хотят привозить ко мне своих мужей – знакомиться с нею. Боятся, что пример заразителен…
В эту нашу встречу Лорис много пил, но, как и подобает кавказцу, совсем не пьянел. Оказалось – на радостях. Прощаясь, сказал:
– Полгода нет покушений. Я с радостью складываю диктаторские полномочия. Россия возвращается к нормальной жизни… Вместо Третьего отделения создадим, по европейскому образцу, мощное Министерство внутренних дел, внутри него – Департамент полиции. Министром внутренних дел и шефом корпуса жандармов буду я… – И не забыл добавить: – А вы, князь, по-прежнему работаете… со мной.
Мне кажется, он хотел сказать «на меня», но вовремя исправился.
– Мы всерьез собираемся стать Европой, князь. От Государя я услышал на днях удивительную фразу: «Чтобы сохранить самодержавие, придется его ограничить». Что делать – век королей заканчивается. Девятнадцатый будет последним. А жаль… Королей нельзя подкупить, то ли дело парламентарии! Думаю, двадцатый век парламентариев станет веком невиданной коррупции власти… Но вернемся к нашим нынешним делам. Реформировав самодержавие, Государь сохранит не только корону на голове, но, главное, голову. Я рассказываю все это вам в надежде увидеть вас сподвижником… Заканчивая Диктатуру, я собираюсь, князь, совершить необходимое – в кратчайший срок арестовать всех хорошо известных вам мерзавцев… – Помолчал и добавил не без удовольствия: – Но для начала прошу у вас пустячок, маленькую услугу – адресок кого-нибудь из ваших друзей-негодяев. – И с уже знакомым беспощадным оскалом (как меняется лицо!): – Только не смейте увиливать, не рекомендую! Знаю, что у вас есть возможность рассказать мне о многих. Но, учитывая состояние души, прошу только об одном…
Я понял – попался. С Лорисом играть на двух струнах было невозможно. Мне приходилось выбирать. И я… выбрал. Я вспомнил фразу убитого Попова: «Баранникову обещали квартиру в доме вашего родственника».
Я отправился к дому Федора Михайловича. Давно там не был…
Пришел прямо в дворницкую. Знакомый мне дворник Тихон играл на гитаре.
И состоялась у нас расейская беседа:
– Не скажешь ли мне – кто в последние месяцы поселился в вашем доме?
– На таковые вопросы, сударь, могу отвечать только околоточному Яковлеву. И ему же обязан немедля сообщить о вашем вопросе и вас к нему отвести…
После чего, как и положено на Руси, следовало достать первую ассигнацию, что и было сделано.
Тотчас я стал именоваться «благородием», и об околоточном забыли.
Тогда я положил вторую. Тихон повздыхал – и на столе появились искомые списки… Выяснилось, что с начала лета никто из новых жильцов в доме не появился… Я уже хотел уйти, когда пройдоха сказал:
– Но одна новость, может, заинтересует ваше благородие, – он посмотрел вопросительно.
На стол легла третья ассигнация.
Тихон сообщил, что с квартиры Прибылевой, соседней с квартирой Достоевского, готовится съехать жиличка. И хозяйка уже пообещала комнату какому-то «порядочному, непьющему молодому дворянину».
Итак, это и вправду случится – бесы за стеной автора «Бесов»!
Последняя ассигнация заставила дворника пообещать, что как только дворянин займет комнату, он сообщит мне незамедлительно.
Москва, 1919 год
Читая дневник Императора…
Ближе к концу Император забывает первоначальную задачу секретных записок – описывать только дни покушений.
Это оттого, что он все время ждет… очередного покушения! И оно может стать концом. Так что в последний год жизни он начинает записывать просто так – для себя.
Дневникъ императора Александра II
Я очень помолодел. Мне нравится, как в юности, «делать козу» – сердить родню. И я продолжаю знакомить с женою всех скрытых недругов и главное – родное семейство. На очередной семейный прием пригласил Сашу с Минни и брата Мишу (Великий князь Михаил Николаевич) с супругой и всеми их многочисленными детьми. Шутливо, но чуточку грозно просил не сообщать мне о нездоровье и обязательно приехать.
Мы стояли перед дверью Малахитовой гостиной. Я услышал, как церемониймейстер постучал три раза об пол жезлом:
– Его Величество и светлейшая княгиня Юрьевская!
Милая страшно боялась, но я сжал ее руку и сказал:
– Вперед, в атаку на врага! Ура!
Двери отворились, и мы вошли в залу.
Михайлова женка демонстративно смотрела в сторону, Цесаревна старательно потупилась. Вполне рассчитывая на лояльность своего брата, я не питал особых иллюзий относительно поведения Саши в присутствии моей славной невестки.
Однако все держались – последовали самые вежливые, улыбчивые поклоны. Милая любезно ответила на них и… села в кресло рядом со мной.
После возмущенного взгляда Минни я вспомнил, что это кресло покойной Маши. Милая, видно, тоже вспомнила и покраснела. Она очень волновалась. Я, как мог, старался ее ободрить, нашептывал ей разные милые словечки в маленькое ушко, радостно восхищался всем, что она говорила, успокаивающе поглаживал её руку… От этой моей заботы – увидел – появилась ярость на лицах дам. Я же в ответ смотрел на них с дружеской улыбкой, приглашая разделить мое счастье, и вообще много шутил…
Я заметил, что моя красавица с ее лучистым взглядом с первого мгновения покорила сердца всех мужчин, а также Мишиных детей… Бедная милая наивно попыталась понравиться Минни и престарелой Мишиной жене – она решилась принять участие в их разговоре, но они тотчас умолкли.
Мы перешли в зеленую столовую. К концу обеда гувернантка Мэри радостно ввела в столовую троих детей.
– А вот и мой Гога! – Я схватил моего веселого мальчугана и подбросил вверх. Он хохотал, а на лице милой появился ужас.
Я посадил его на плечо. Теперь он возвышался над всеми нами, и даже Саша вынужден был запрокинуть голову.
