время от времени мерещится всякая чертовщина, происходит то же самое?
Однако мой невидимый двойник словно читал мои мысли: он тут же прервал свой рассказ, который я под его диктовку записывал, и вставил, будто заключив в скобки, следующий странный ответ, послушно перенесенный моей рукой на бумагу:
«Быть может, Вы, — в том, что он обращался ко мне на «Вы», сквозила какая-то дьявольская ирония, — быть может, Вы, как все серьезные люди, которые подобно Вам мнят себя существами свободными и независимыми, и в самом деле являете своей премногоуважаемой персоной нечто отличное от alter ego, того великого Я, кое обычно именуют Богом?..»
С тех пор я подолгу задумывался над смыслом этой ироничной реплики, который, как мне казалось, мог пролить свет на тайну происхождения Христофера Таубеншлага. Однажды, погруженный в свои размышления, я, кажется, набрел на правильный ответ и даже как будто услышал:
«Каждый человек в некотором роде Таубеншлаг[21], но не каждый Христофер[22]. Большинство христиан лишь воображают себя оными. Только в истинного христианина белые голуби[23] влетают и только из истинного христианина белые голуби вылетают».
Ладно, с меня довольно, решил я и перестал ломать голову над таинственной природой моего невидимого суфлера, одновременно мною были отвергнуты все эти жалкие, соблазнявшие меня время от времени интеллектуальные спекуляции, основанные на античных теориях о реинкарнации: а что, если Христофер Таубеншлаг — это я сам в одной из моих прежних жизней?
В конце концов я удовольствовался тем, что загадочная сила, направляющая мою руку, не что иное, как вечное, самодостаточное, свободное от каких-либо форм и образов Нечто, замкнутое в себе и непознаваемое, — так-то оно спокойней! — однако, очнувшись в один прекрасный день от глубокого, похожего на обморок сна, я, еще не разлепив ресницы, каким-то внутренним зрением увидел седовласого, безбородого человека; высокий и по-юношески стройный, он казался обрывком
сна... Целый день ходил я под впечатлением этого одухотворенного лица, меня не оставляло чувство: именно так должен был выглядеть Христофер Таубеншлаг. Тогда-то я и поймал себя впервые на одной весьма витиеватой мысли, которая впоследствии не раз посещала меня: а что, если этот призрачный двойник, существующий по ту сторону пространства и времени — мой наследник, и когда смерть протянет ко мне свою костлявую руку, его наследственные права на мою жизнь обретут законную силу?.. Бред, настоящий бред! Вот только хотел бы я знать, почему он так упорно возвращается? Впрочем, я, наверное, уже порядком поднадоел своими праздными домыслами, не имеющими к читателю ровным счетом никакого касательства!..
Итак, прошу считать мое краткое введение законченным, далее привожу свидетельства Христофера Таубеншлага в том порядке, в каком они следовали, и в той форме, часто странной и обрывочной, в которой записала их рука моя, ибо пуще всего опасался что-нибудь прибавить или же убавить от себя.
Первое свидетельство Христофера Таубеншлага
Сколько помню себя, в нашем городе меня всегда называли Таубеншлагом.
Когда я, еще совсем малыш, в сумерки трусил рысцой от дома к дому с длиннющим шестом, на конце которого теплился трепетный огонек, и зажигал фонари, дети из нашего переулка прыгали передо мной и, хлопая в ладоши, распевали:
— Голубятня, голубятня, голу- голу-голубятня!..
Я не сердился, но никогда и не играл вместе с ними.
Потом эту кличку подхватили взрослые.
Совсем другое дело «Христофер». Табличка с этим именем висела на шее того голого младенца, которого однажды утром прихожане обнаружили на пороге храма Пречистой Девы. Так я появился в этом городе.
Имя, написанное рукой моей матери, — единственное, что сохранилось у меня от этой неизвестной мне женщины; свидетельство о крещении, выданное вечной жизнью, живой документ, который никому не дано похитить, оно всегда казалось мне окутанным каким-то неземным ореолом. Год от года оно росло, подобно зернышку прорастая тьму моей плоти и формируя
существо мое по образу своему и подобию, пока не стало тем, чем было вначале, и, слившись со мной воедино, не повело меня в царство нетленного. Исполнилось написанное: посеянное тленным, взойдет нетленным.
Иисус был крещен уже взрослым, в полном сознании совершающегося таинства: бренное имя, которое являло собой его Я, смыло потоком Иордана, но тогда Дух Святой сошел на него белым голубем и на веки вечные воссияло имя «Христос»! Современных людей крестят младенцами, смысла происходящего они конечно же не понимают, вот их и носит потом по жизни подобно зыбкой туманной дымке, которую первым же порывом ветра сдувает обратно в болото; остаются — воскресают! — только имена их, плоть же истлевает в могиле, ибо не прониклась она по неразумию своему предвечным именем, данным ей при крещении, не причастилась сияния его неземного. Но я знал, знаю и буду знать — если только смертный вообще может что-либо знать — меня звали, зовут и будут звать Христофер.
В нашем городе существует легенда о храме Пречистой Девы, будто бы его построил один монах-доминиканец, некий Раймунд де Пеннафорте, на пожертвования, которые стекались к нему со всех концов христианского мира из каких-то таинственных источников.
Над алтарем высечена надпись:
«Flos florum — такожде аз однесь явлюсь во цвете по истечении трех сотен зим».
И хотя святые отцы, дабы не смущать паству, заколотили ее нелепо раскрашенным деревянным щитом, все равно каждый год в день Успения Пречистой Девы этот жалкий фиговый листочек неизменно падает вниз.
Говорят, в иные ночи — приходятся они всегда на новолуние, когда такая темень, что собственную руку не разглядишь, даже если поднесешь ее к самому носу, — бывает видна страшная белая тень, которую храм отбрасывает на черную рыночную площадь. Ходят слухи, что это и есть призрак Белого доминиканца Раймунда де Пеннафорте.
Каждый из воспитанников сиротского приюта, едва ему исполнялось двенадцать лет, обязан был явиться на первую исповедь.
— А ты почему не исповедовался вчера? — строго обратился ко мне утром капеллан.
— Я исповедовался, ваше преподобие!
— Ты лжешь, негодник!
Тогда я рассказал, как было дело:
— Ваше преподобие, я стоял в храме вместе со всеми и ждал своей очереди, потом смотрю — дверца соседней исповедальни приоткрывается, высовывается чья-то рука и манит меня к себе; я, конечно, подошел — сидит какой-то монах, весь в белом, капуцин опущен на лицо... Ваше преподобие, он трижды спрашивал у меня мое имя. В первый раз я никак не мог его вспомнить, во второй раз вспомнил и тут же снова забыл, даже вы говорить не успел, ну а
