спотыкался, падал на колени, однако вновь поднимался, понукаемый вожжами.
Вдруг одно из колес провалилось, и дрожки накренились...
Кучер спрыгнул с козел:
— Приехали, будь ты неладна!.. Не иначе как ось гакнулась...Молча, словно это его совсем не касалось, императорский
лейб-медик вышел из кареты и шагнул в темноту.
— Экселенц! Погодите! Вред-то невелик. Экселенц! Экселенц!
Императорский лейб-медик, казалось, не слышал.
Размеренным шагом шел он прямо вперед.
Какой-то склон. Поросшая травой насыпь.
Он вскарабкался наверх.
Низкая проволока; слабый, почти неощутимый ветер гудел в ней тихо и угрожающе.
Императорский лейб-медик шагнул через струну.
Железная дорога убегала в последний отсвет на западном крае ночного неба— как в бесконечность...
Императорский лейб-медик переступал длинными ногами со шпалы на шпалу, — прямо, вперед и вперед...
Ему казалось, что он восходит по бесконечной, горизонтально лежащей лестнице.
Не сводил глаз с далекой точки, в которой сливались рельсы.
— Там, где они пересекаются, — Вечность, — сами собой прошептали его губы. — В этой точке совершается сокровенное преображение! Там, там должен быть Писек.
Почва начала вибрировать.
Императорский лейб-медик отчетливо ощутил, как трепещут под ногами толстые деревянные шпалы.
Шум, как от невидимых гигантских крыл, наполнил воздух...
— Это мои собственные, — совсем тихо пробормотал лейб-медик, — я созрел наконец для полета.
Вдали, в точке пересечения рельсов, возник какой-то черный ком и стал быстро расти.
Навстречу стремительно летел поезд с потушенными огнями, по бокам зловещая красная сыпь, как коралловые бусы, — турецкие фески выглядывавших из вагонных окон боснийских солдат.
— Это тот, кто исполняет желания! Я узнаю его. Он идет ко мне! — восторженно вскричал императорский лейб-медик, вперив неподвижный взор в стремительно приближавшийся локомотив. — Я благодарю Тебя, мой Бог! Ты послал его мне!
В следующее мгновение он был растерзан машиной...
Глава 9
Барабан Люцифера
Поликсена стояла в ризнице часовни Всех Святых градчанского собора. Погрузившись в воспоминания, она равнодушно предоставила Божене и какой-то незнакомой служанке облачать себя в ветхое, пахнущее плесенью одеяние; затканное потускневшим жемчугом, золотом и драгоценными камнями, оно было извлечено из разграбленной сокровищницы. Его надели прямо на белое весеннее платье и теперь при свете высоких, толщиной в руку, свечей подгоняли булавками по ее стройной фигуре.
Как во сне прошли для Поликсены последние дни.
Сейчас они ожившими картинами проплывали перед ее взором — должно быть, им хотелось проститься с нею, прежде чем уснуть навеки; бесплотные, бескровные, призрачные, безразличные, они словно принадлежали какому-то другому, нереальному времени — медленно развертывались, облитые смутным матовым светом...
В паузах между видениями проступал темно-коричневый древесный узор старого, изъеденного червями шкафа — настоящее, казалось, хотело напомнить о своем существовании.
В памяти Поликсены остались только события, случившиеся после ее побега из Далиборки; она тогда долго блуждала по улицам, потом вернулась на липовый двор к домику смотрителя и до утра просидела с теряющим сознание от сердечных спазмов возлюбленным, твердо решившись никогда больше не покидать его; все бывшее до этого: детство, монастырь, старики и старухи, пыльные книги и другие скучные, пепельно-серые предметы — все это казалось теперь невозвратимо потерянным, словно было пережито не ею, а мертвым, бесчувственным портретом.
Сейчас из-за черных кулис ее памяти доносились голоса и призрачной чередой скользили жуткие образы последних дней...
Поликсена снова слышала речь актера, подобную той, в Далиборке, только еще более пронзительную, еще более страшную, обращенную к предводителям «таборитов», к ней и к Отакару. Это было в грязной комнате какой-то старухи по имени Богемская Лиза. Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и слушали одержимого. Как и тогда в Далиборке, они принимали его за гусита Яна Жижку.
Отакар тоже верил в это.
Истину знала она одна: просто ее детские воспоминания, смутные полузабытые реминисценции читанных тайком в библиотеке дядюшки древних легенд и исторических хроник, каким-то парадоксальным образом спроецировались в сознание актера и уже через него, облекшись плотью и кровью Зрцадло, стали с катастрофической быстротой воплощаться в реальность, завоевывая жизненное пространство в умах пражской черни. Но вот что странно: магическое авейша исходило от нее, однако ни сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела — авейша действовало самостоятельно, и только на первый взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно лишь рождалось в ее душе, но направляла его чужая рука. Возможно, невидимая рука безумной графини Поликсены Ламбуа...
«А так ли, — терзали ее уже в следующую минуту сомнения, — может, это молитва того голоса в липовом дворе вызвала к жизни магическую энергию авейша — чтобы погасить страсть Отакара?» Собственные желания Поликсены умерли. «Отакар должен быть коронован, хотя бы во имя нашей любви; пусть на один краткий миг». Отныне это было ее единственным желанием. Но и оно питалось от корня древней кровожадной породы пироманов, через нее заявляющей свои вампирические права на участие в ужасах грядущих событий. По речи и
жестам актера она видела, как легенда о гусите Яне Жижке, все больше и больше преисполняясь жизненной силы, неудержимо заполняет и вытесняет собой действительность; озноб пробегал по ее телу...
Поликсена уже предвидела развязку: призрак Яна Жижки поведет одержимого на смерть...
Предчувствия, страхи, надежды, желания, рожденные — и даже еще не рожденные! — в сумрачных глубинах ее души, немедленно завихривались магическим авейша в мир вещественного, чтобы стал наконец реальностью воздушный замок ее возлюбленного...
Вот Зрцадло голосом Яна Жижки отдает приказ о короновании Отакара; эти пророческие слова он скрепляет вторым приказом: сейчас он себя убьет, а дубильщик Станислав Гавлик должен собственноручно изготовить из его кожи барабан.
И он вонзает... себе... в сердце... нож...
Следуя распоряжению, Гавлик склоняется над трупом актера...
Охваченные ужасом, мужчины разбегаются.
Только ее это зрелище неумолимо держит в дверях: безумная графиня хочет видеть — хочет видеть все — абсолютно все...
Проходит вечность, прежде чем дубильщик доводит до конца свою кровавую работу...
Перед Поликсеной возник следующий день...
Часы пьянящей всепожирающей страсти приходили и уходили.
Отакар держит ее в объятиях и говорит о приближающихся временах счастья, великолепия и любви. Он хочет ее окружить всем блеском земным. Не будет каприза, которого бы он не исполнил. Его поцелуями фантазия рвала цепи реальности. Из хижины на липовом дворе вырастал дворец — воздушный замок, воздвигнутый ради нее... Он прижал ее к себе, и она почувствовала, что восприняла его кровь и будет матерью. Она знала, что этим он делает ее бессмертной, что страсть даст росток настоящей любви — из тлена заколосится
