С тех пор я поддерживаю связь с ЭКСМО. С 1996 года по сей день у меня там вышло восемь книг, из них только две — переиздания. И две повести появились за эти годы в журнале «Если». Иными словами — по интенсивности работы последние пять лет намного опередили все предыдущие.
Но интересно порассуждать вот о чем. Лет тридцать мы полагали, что, наряду с поэтами, представляем собой своего рода «силы быстрого реагирования»: мы первыми чувствовали начинающиеся или только предстоящие общественные сдвиги и пытались (с переменным успехом) предупредить о них на языке, понятном нашим читателям, но не всегда доступном для тех, «кому ведать надлежало». Мы не сомневались в собственной социальной значимости.
С падением государственной монополии на печать это наше качество оказалось ненужным. Фантастика поневоле перестала быть тайнописью. Она стала восприниматься буквально. Форма превратилась в содержание. Вместо прорицателя перед зрителями появился иллюзионист.
(Я намеренно не сказал «со свободой печати». Ее не было, и в наступающем веке тоже не будет. И у нас, и нигде. Просто сменились хозяева, изменился вектор задач. Но все же — когда хозяин всему один, не остается ни единой степени свободы, когда их больше одного — такие степени возникают, хотя и не абсолютные. Степень свободы автора прямо пропорциональна числу издателей.)
Впрочем, это относится не только к «массовой» литературе — приключенческой, детективной, фантастической, — но и к так называемому «основному руслу». Все последние годы там оценка тоже происходит — похоже, по принципу, кто ловчее протанцует на ушах.
Я, пожалуй, ощутил это намного явственнее, чем молодые фантасты.
К тому времени, когда эта перемена начала обозначаться, я успел давно уже возвратиться из космоса на Землю: по сути, это произошло уже в «Стороже…». Это не значит, что действие моих книг стало происходить исключительно на нашей планете. Но для меня космос утратил интерес, как нечто, о чем нужно было думать всерьез. Если раньше я старался увидеть, как выглядят миры, в которых развивались сюжеты, то потом они стали для меня лишь условностью. Я обнаружил, что меня чем дальше, тем больше интересуют материи социально-политические, а не развитие науки (на которую в молодости я едва ли не молился) и техники. Не сам материальный прогресс, но его роль в происходящих и могущих произойти в обществе изменениях.
Но фантастика стала все более развлекательной — и потому, что интересы сбыта того требовали, но еще в большей степени по той причине, что жизнь заставила людей целиком уходить в нелегкие мысли о настоящем, о выживании, на отдаленные или даже близкие проблемы не оставалось ни времени, ни сил; а в такой ситуации больше помогает сказка, чем анализ. Авторы тоже боролись за выживание, и в результате публицистическая составляющая НФ перестала быть востребованной. Похоже, это удовлетворило всех.
Я тоже был готов с этим смириться. Но понял, что просто-напросто не умею. В последние годы не одно произведение я начинал с твердым намерением сделать вещь «закрученную», но без всяких политических проблем и обобщений. Ничего не получалось: какие-то политические мотивы лезли из щелей. В конце концов я махнул рукой и продолжал писать так, как писалось. Решил уступить своей внутренней потребности, осознав, что не я ее придумал, а она в моем сознании реально существует.
Приняв такое решение, я сел за книгу «Вариант «И».
О ней — единственной из всех, написанных за последние годы — хочется сказать особо. Потому что именно о ней меня чаще всего спрашивают. Вопрос повторяется: в самом ли деле я думаю, что будущее России — в единении с миром ислама?
Если бы я считал это единственным выходом, то книга называлась бы не «Вариант…», а как-нибудь иначе. На самом деле это всего лишь один из путей. Но, по-моему, не менее возможный, чем многие другие. Всем сомневающимся могу напомнить известное изречение: «Нет вечных врагов или вечных союзников; есть только вечные интересы». Россия давно уже стала мощным центром тяготения в Евразии, это зависит, как и всякое тяготение, прежде всего от массы; это — ее интерес, даже если в какие-то периоды она этого не сознает (или не сознается). С другой стороны, как верно заметил недавно один из наших умнейших политиков, для Запада Россия всегда останется «империей зла» — не потому, что она коммунистическая или любая другая, но потому, что она — Россия. От себя добавлю: Россия, которая и сама-то себя не понимает, которая живет не рассудком, как они, а интуицией…
Для меня самого эта книга стала событием не менее значительным, чем «Сторож брату моему». Только глядя на нее, я понимаю, как отдалился от той романтики, с которой пришел в фантастику, и насколько определяющей для меня стала политическая составляющая нашей жизни. Эта составляющая в большей или меньшей степени проявляется во всем, что я написал за последний десяток лет, и вряд ли что-нибудь сможет ее заменить.
Мне не один человек уже говорил, что было бы интересно увидеть и другие варианты. Например — вариант «К».
Может быть…
О других книгах этого периода говорить не стану: не думаю, что они заслуживают отдельного разговора. Вместо этого попытаюсь ответить на вопрос, который занимает меня все последние годы. А именно: не похоронит ли рынок литературу как искусство, оставив за ней лишь ремесло?
Переход к «рыночной литературе» можно считать большой уступкой со стороны писателей под давлением реальной жизни.
Но я думаю, что это — только одна из возможных оценок.
Наступающий век будет, надо думать, куда в большей степени веком телевидения, чем уходящий двадцатый. Телевидение, хочет оно того или нет, будет стремиться победить книгу в борьбе за свободное время читателя/зрителя, иными словами — за действенность рекламы, которой оно кормится. Литература, если желает продолжить существование, должна обороняться. И она на это способна.
Но основной силой литературы в этом соревновании является та часть этого искусства, которую пренебрежительно называют «массовой». Именно в силу своей массовости, в силу доступности, в силу демократичности.
(Помню, когда в «Советском писателе» проходила моя книжка «Один на дороге», в отделе прозы журнала «Знамя», искавшем произведения на военную тему, об этом узнали и пригласили меня. Я принес рукопись. Прочитав ее, мне разочарованно сказали: «Ах, у вас остросюжетное!..»)
Двадцатый век был веком автомобиля. Но он начал становиться таким не тогда, когда были созданы первые машины, но лишь тогда, когда Форд начал производство массового автомобиля — простого и дешевого, но исправно выполняющего свою задачу: передвигаться и везти. Элитной литературе в состязании со сверхмассовым телевидением не выдержать. Не потому, что она бессюжетна, но потому что бездуховна: сегодня она не несет в себе того духовного, морального, этического заряда, каким отличалась русская проза, и оценки ее производятся не по уровню ее духовности, но по соответствию требованиям моды. А массовая литература способна хотя бы сохранить у множества людей привычку к чтению. Это будет главным. Сохранится привычка — и когда появится в России новая великая литература, ее встретит поколение, не разучившееся читать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
