и подобными действиями, как я уже говорил, он приблизил сердечную неприязнь со стороны всей судовой компании, и она давно с презрением присовокупила к его имени неприличный довесок.
Путешествие уже было завершено, и оказалось, что предмет, обсуждаемый собранием на баке, состоял в том, как лучше всего выразить чувство единения и прощания в отношении своего последнего господина и хозяина. Некий решительный символ этих чувств был желателен: некий безошибочный символ, который должен будет произвести сильное впечатление на капитана Рига ради единственно возможного понимания их чувств.
Это походило на встречу сотрудников некой коммерческой компании в тревожный канун её распада, когда подчинённые, исходя из чувства самой чистой благодарности к своему президенту или руководителю, продолжают признавать его серебряным кубком, символизирующим их уважение. Тут было что-то похожее, я повторяю, – но на иной основе, как будет видно позже.
Наконец, согласовав порядок действий, Бланту, «ирландскому кокни», было поручено вызвать капитана. Он постучал в дверь каюты и вежливо попросил стюарда сообщить капитану Ригу, что некие господа подошли к головной части плавучего пирса, всерьёз разыскивая его, после чего он присоединился к своим товарищам.
Через несколько мгновений капитан вышел из каюты и обнаружил господ, в напряжении собравшихся вдоль фальшборта со стороны причала. При его появлении эта шеренга внезапно развернулась к нему задом и, троекратно совершив действие, которое оказалось вежливым приветствием каждому, оказавшемуся перед ней, но отвратительным оскорблением всем, кому случилось оказаться сзади, единой связкой очистила судно.
Верный своей невозмутимой вежливости во время нахождения в порту, капитан Риг всего лишь снял свою шляпу, очень вежливо улыбнулся и медленно вернулся в свою каюту.
Желая увидеть последние движения этой замечательной команды, которая оказалась так умна на берегу и столь же малодушна на плаву, Гарри и я последовали за ними к причалу, пока все не остановились в матросском доме с поэтическим названием «Вспышки». И все они прибыли сюда, чтобы бросить якорь в этом баре, и его владелец, обладатель впалых щёк, энергично встряхнулся, стоя перед ними посреди своих старых злодейских бутылок и графинов. Он хорошо знал по их взглядам, что его клиенты испытывают «внезапный прилив» и свободно потратят свои деньги, как, в действительности, и происходит с большинством моряков, недавно получивших заработанное.
Это была трогательная сцена.
«Ну, сельди молодые, – сказал, наконец, один из них, – я допускаю, что мы больше не увидим друг друга, – подходите, и давайте замкнём основную скобу и выпьем за последнее путешествие!»
При этих словах хозяин бара заставил станцевать свои стаканы на барной стойке, откупорил графины и почтительно передал их матросам, как бы говоря: «Благородные господа, примите этот ликёр не ради моего заработка – это ради вас самих, ради ваших благородных душ».
И так они и поступили: каждый стакан наполнили доверху и поставили их в ряд, осушили их залпом, обменялись рукопожатиями со всеми вокруг трижды по три раза и затем исчезли в дымке нескольких дверных проёмов, поскольку «Вспышки» находились на углу здания.
Если для всех жизнь составлена из прощаний и поздравлений, из «До свидания, благослови вас Господь» и из слышимых каждым «Как дела, добро пожаловать, мой мальчик», то после них все мужчины и матросы, в большинстве своём, пожимают руки и машут шляпами. Они то здесь, то там, постоянно меняясь сами, они движутся в подвижной среде, и их, как беспочвенную морскую водоросль, то здесь, то там и выбрасывает на поверхность.
Когда после рукопожатий наши товарищи по плаванию отбыли, Гарри и я некоторое время постояли на углу, пока не увидели, как последний из них скрылся из виду.
«Они ушли», – сказал я.
«Слава Богу!» – сказал Гарри.
Глава LX II
Последнее, что я узнал о Гарри Болтоне
В тот же самый день я повёл своего товарища на Батарею, и мы посидели на одной из скамей под летней тенью деревьев. Это было тихое, красивое место, полное гуляющих леди и джентльменов, и через листву, столь свежую и яркую, мы смотрели на залив, меняющийся в зависимости от плывущих по нему судов, а затем смотрели на наши ботинки и думали о том, как был бы прекрасен мир, если б у нас было немножко денег для наслаждений. Но что переливать из пустого в порожнее – о, кто может вылечить пустой карман?
«Я не сомневаюсь, Гудвелл позаботится о тебе, Гарри, – сказал я, – он прекрасный, добросердечный человек, и я знаю, что ради тебя он приложит все силы».
«Не сомневаюсь, что это так», – сказал Гарри, выглядя безнадёжным.
«И я мне не стоит говорить тебе, Гарри, до чего же мне жаль, что я должен буду так скоро тебя оставить».
«Мне самому очень жаль», – сказал Гарри, выглядя очень искренним.
«Но я не сомневаюсь, что скоро снова вернусь», – сказал я.
«Возможно, что так, – сказал Гарри, качая головой. – Насколько это далеко отсюда?»
«Всего лишь сто восемьдесят миль», – сказал я.
«Сто и восемьдесят миль! – сказал Гарри, растягивая слова как бесконечную ленту. – Да ведь я и за месяц не смогу пройти их».
«Теперь, мой дорогой друг, – сказал я, – послушайся моих советов, поскольку я ухожу: крепись сердцем, никогда не отчаивайся, и всё будет хорошо».
Но, несмотря на всё, что я мог сказать в его поддержку, Гарри чувствовал себя так плохо, что нам ничего не оставалась, кроме как рвануться к соседнему бару и опрокинуть там по стакану имбирного пива, после которого мы почувствовали себя лучше. Он сопровождал меня до парохода, который должен был отвезти меня домой, он держался поближе ко мне, пока судно не собралось отчаливать, затем, зайдя на причал, он сжимал мою руку до тех пор, пока мы едва ли не стали мешать игре весел, и, наконец, после взаимных толчков по подмышкам мы расстались. Больше я никогда не видел Гарри.
Я опускаю приём, который мне устроили дома: как я погрузился в объятия, долгие и любовные, – я опускаю это и завершаю своё первое путешествие, связав всё, что знаю о судьбе Гарри Болтона.
Но обстоятельства, от меня не зависящие, задержали меня дома на несколько недель, во время которых я писал своему другу, но не получил ответа.
Тогда я написал молодому Гудвеллу, который ответил мне следующим письмом, сейчас лежащим передо мной.
«Уважаемый Редберн, Вашего бедного друга Гарри я нигде не могу найти. После того как Вы уехали, он несколько раз навещал меня, и мы выходили вместе, и мой интерес к нему увеличивался с каждым днём. Но Вы не знаете, какой спад наблюдается здесь сейчас, и что множество молодых людей с хорошей квалификацией ищет работу в конторах. Я приложил все усилия, но не смог получить для Гарри места. Однако я подбадривал его. Но им всё больше овладевала меланхолия, и, наконец, он сказал мне, что продал всю свою одежду, кроме той, что осталась на его спине, чтобы заплатить за свой пансион. Я предложил ему взаймы несколько долларов, но он не взял их. Я приходил к нему ещё два или три раза после, но его не было на месте, наконец, его хозяйка сказала мне, что днём ранее он навсегда оставил её дом. После моих подробных расспросов, куда он пошёл, она ответила, что не знает, но по определённым намёкам, исходившим от нашего бедного друга, она подозревает, что он пустился в большое путешествие.
Я сразу пошёл в конторы на Южной улице, откуда мужчины отправляются на китобойные суда в Нантакете, и расспросил там, но без успеха. Говорю с горечью в сердце, но это всё, что я знаю о нашем друге. Я не могу предположить, что его меланхолия могла довести его до невменяемости и до желания уйти нa китобойном судне, и я все ещё думаю, что он пока находится где-то в городе. Вы должны приехать и помочь мне его найти».
