Нет ни малейшего сомнения в том, что и теперь «хороший барин» существует на Руси, но деревня не видит, не знает, как он понимает свои обязанности. А нехороший барин уж совсем нехорош стал. Вот два типа рядом — нехороший тип кулака и тип нехорошего «барина» — сравните их. Оба они хлопочут, как бы добыть побольше денег, оба нанимают рабочих по осени, то есть в трудное время, оба затаскали их по судам и т. д. Но кулак так и останется мироедом; он жрет и прячет деньги в сундук, но во имя его не собирают каких-то особенных денег, кроме тех, какие он сам выжмет и спрячет. А во имя «нехорошего» барина, перенявшего от кулака всё дурное, еще какие-то особенные деньги собираются; он, поступая по-кулацки, не прячется в нору, а наступает, норовит крикнуть: «как ты смеешь», предъявляет права на какую-то «амбицию», которой у кулака нет и которая у барина, поступающего по-кулацки, тоже совершенно непонятна, а стало быть, и противна. Это уж что-то излишнее, ненужное; без этой излишней «амбиции» можно обойтись, успокоившись на скромных кулацких лаврах…
— Где же «хороший» барин?
Хорошего барина не видать. Так по крайней мере кажется с деревенской точки зрения. Хорошего барина нет, а деньги отдай!.. Если же на дело смотреть с точки зрения хорошего барина, то мы, понятно, должны бы горой стоять за него. Помилуйте, разве хороший барин не ходатайствовал, не входил с прошениями и докладными записками? Разве он не мучился, не страдал за убеждения? и т. д. С этой точки зрения можно бы собрать груды материала, который как нельзя лучше может оправдать хорошего барина. Хороший барин старался, убивался, хотел пожертвовать, жертвовал, хлопотал. Но, увы, с деревенской точки зрения, весь этот огромный запас оправдательных документов, которые хороший барин несомненно может представить нам, не имеет ровно никакого значения по той простой причине, что все эти оправдательные документы деревенским жителям совершенно неизвестны, а главным образом потому, что даже почва-то для понимания «хорошего» барина, благодаря бездеятельности последнего, совершенно не подготовлена.
В старину свои хорошие качества и хорошие намерения «хороший барин» мог проявлять только в тесном кругу своих владений, среди ему принадлежавшего народа; теперь же, когда народ уже не его и когда он взялся ведать вообще народное хозяйство, хорошие побуждения и цели должны бы были выступить пред лицом сплошной массы народа и выразиться не в частных поступках случайного добросердечия или душевного благородства во внимание к «общему благу», а в крупных, всем видных поступках, в которых нет ничего другого, кроме чести, правды, справедливости. Крупные, всем видные, высоко над людским муравейником стоящие заботы и цели сделались для «хорошего барина», в новых условиях жизни, даже почти обязательными. Обязательны они для него, во-первых, потому, что он — барин, то есть человек не только обеспеченный, как обеспечен и кулак и купец, но и образованный, образованием, умственностью и властью отличающийся от простого богача, простого мешка с деньгами; а во-вторых — потому, что ведь он взялся за дело общего блага, взялся и требует денег, а когда неаккуратно платят, то жалуется становому приставу, а становой пристав не хвалит. Но если человек, хорошо обеспеченный и образованный, берется делать добро и специально на это добро берет чрез станового пристава деньги, то мы, деревенские жители, вправе требовать, во-первых, явного дела и, во-вторых, чтобы дело это было непременно добро — за зло нечего платить денег… Нам нужны ясные, видные всем, благородные поступки, в которых была бы по крайней мере капля бескорыстного внимания к нам, деревенским, несведущим людям, вручившим свои права и заботы об общем благе… хорошему барину.
Но, живя в деревне и ничего не зная, не ведая об оправдательных документах, которые «хороший барин» несомненно может представить в огромном количестве, мы к ужасу нашему на каждом шагу, в буквальном смысле слова, убеждаемся, что так называемого «хорошего» барина совсем нет на свете, что он исчез, иссяк, махнул на все рукой. Очевидно, он не сумел отстоять для себя право поступать «по чести», и плоды этого неуменья мы, деревенские жители, ежеминутно ощущаем в существовании «ненужного», «излишнего» зла… Мы очень терпеливы и выносливы и, кроме того, далеко не либеральны и не развиты так, как развит и либерален хороший барин. Мы сами — мастера создавать зло, да еще какое: неотразимое, звериное, зоологическое!.. Но «хороший барин» не только ничего не противопоставляет этому зоологическому злу, но — вероятно, вследствие забвения собственного и чужого человеческого достоинства — допускает, чтобы, кроме нашего доморощенного зоологического зла, существовало бы еще зло ненужное, роскошь зла, изобилие злодейства. Какие бы у «хорошего» барина ни были спрятаны в письменном столе оправдательные документы, но потакать, мирволить, усиливать зло, воспитывать целые поколения в уверенности, что на свете нет даже самой элементарной правды, — это уж нехорошо, и это запишется в «книге живота» хорошего барина. Можно не подать нищему — вольному воля; но не подать и в то же время ударить его — это уж бессовестно. Можно завести фабрику — положим, ситцевую, можно жать и прижимать рабочих, основываясь на том, что так, мол, побуждает действовать учение о капитале; но предоставлять ситцевому фабриканту еще возможность сожигать их живьем — это уж, ей-ей, напрасно, это уж, подлинно, роскошь злодейства! И «хороший» барин мог бы хоть в полголоса крикнуть, что, мол, так нельзя… Можно строить железные дороги, можно наживать миллионы и т. д., но живьем зарывать десятки людей и делать из людей, железа, глины, бревен, камней одну сплошную массу — это уж опять слишком роскошная приправа к дивидендам, и «хороший» барин, если б он только не позабыл своего человеческого достоинства, мог бы, не боясь скомпрометировать себя, воскликнуть: «наживаться — наживайся, но убивать людей не моги!» Можно не давать крестьянам больше земли, можно сказать: «не хочу — и не дам», или «самому надо», или «довольно и того, что у вас есть»; но давать вместо земли камни, буераки, болота, зная, что то — «не земля», или давать земли лоскутьями в двадцати местах, напрасно изнуряя работника, — это опять-таки роскошь нерадения…
Эта роскошь ненужного зла, буквально на каждом шагу осаждающая вас в деревне, делает жизнь в ней невыносимой. Если вы хотите жить здесь, отдохнуть, то бога ради не расспрашивайте ни о чем, потому что нет того простого случайного вопроса, который бы не привел к драме. Ешьте мясо и не спрашивайте, почему говядина, которая сегодня стоит 12 копеек, вчера стоила 20 копеек, а завтра будет стоить 8 копеек. Надобно молчать, покупать, солить и есть; если же вы попробуете узнать, отчего такая дешевизна, то кусок не пойдет в горло. Говядина дешева потому, что нечем скот кормить: некормленый, голодный скот бабы и мужики ведут к богатым мужикам и продают за бесценок; крестьянские ребятишки остаются без молока — это зимой; а весной? Корму нет — дешевы коровы и лошади. Что же должен делать мужик, чтобы добыть лошадь для весенних работ? Ответ: кабала, и кабала своему же брату. Но почему корму нет? — Продали еще тогда, когда он и не вырос, — та же кабала. Рекрута поставили, умер кто-нибудь, недоимку взыскали, лошадь пала, тысячи случайностей… Конечно, масса случайностей была бы отстранена, если бы «хороший» барин подумал серьезно о народном кредите, который в самом деле нужен, как нужен и самому «хорошему» барину. Может быть, «хороший» барин и думал о нем, а его все-таки нет до сих пор. И когда вы едите дешевое мясо, это значит, что кто-нибудь — и притом кто-нибудь в огромном количестве — разоряется. Итак, ешьте и не расспрашивайте, или не ешьте совсем… Не расспрашивайте также, что это за драка происходит рядом, в соседней хибарке, отчего там и рев, и визг, и плач. Затворите поплотнее дверь. Подерутся, перестанут — и все затихнет. Если же вы попытаетесь подробно разузнать, в чем дело, то опять недобрым словом помянете «хорошего» барина. Вся избитая, с синяками по всему лицу, изуродованная женщина, истерически всхлипывая и кое-как держа на изодранных руках ревущего ребенка, только что вырвалась из этой бойни и бежит. «Куда ты, Аксинья?» — «Сам-ма не знаю», — трясясь всем телом, задыхаясь и захлебываясь, лепечет она и едва может впопыхах сказать: «Муж с матерью… руп… Сундук расшибли топором… Стирала, два рубли дали… Сапожнику отдала… Искали… Пьяный пришел… топором… отдай!..» И бежит, бежит куда-то — к соседям, в другую деревню, к матери за двадцать верст — неведомо куда, но только дальше, дальше… в поле! Не расспрашивайте и этого несчастного, ободранного восьмилетнего мальчика, который повадился ходить к вам просто затем, чтобы смотреть, как живут господа, как едят и какой у них горит свет в горнице. Не расспрашивайте — «не видал ли ты, тут на столе лежала бумажка красная»… Не расспрашивайте, куда он ее дел: он отнес тятьке-пьянице, плотнику, и мамке; радуйтесь, что они все трое на эту исчезнувшую десятирублевую бумажку купили муки, крупы и целую ночь пекли и ели пироги… Не раскапывайте этих историй. Как в первой, так и во второй непременно замешан «хороший» барин, и замешан не с доброкачественной стороны… Семья, где губили женщину, отыскивая в ее сундуке рубль, полученный за стирку, опустилась, разорилась случаем: «пала лошадь», «продали корову», «продали землю»… И в семье мальчика, утащившего десять рублей, та же история: та же лошадь и корова и земля, сданная в аренду соседу…
