С Жюстиной мы жили в большой дружбе. Я был ласков, она — резка. Я любил ее, не чувствуя себя любимым, хотя это, надо сказать, было вовсе не в моем характере.
В то утро мы шли вдвоем по дороге к коллежу, держась за ремни моего ранца, и дергали его в разные стороны, рискуя свалить друг друга с ног. Однако этого не случилось, мы оба держали крепко. Обычно я пересказывал Жюстине все неприятное и даже обидное, что выслушивал за день от учителей. Я задавал ей разные трудные вопросы — те, которые задавались мне самому. Она не отвечала на них или отвечала неверно, и я говорил ей то, что было сказано мне: «Вы осел. Я ставлю вам дурной балл. Как вам не стыдно так лентяйничать?» И вот в это утро я спросил у Жюстины, знает ли она, что такое «Эсфирь и Гофолия».
— Сударик мой, — ответила она, — Эсфирь и Наталия — это имена.
— Жюстина, такой ответ заслуживает наказания.
— Мой маленький хозяин, это имена. Мою младшую сестру зовут Наталия.
— Возможно. Но ведь ты не читала в книге повесть про Эсфирь и Гофолию. Нет? Ты не читала ее? Так вот! Сейчас я расскажу ее тебе.
И я рассказал ее Жюстине.
— Эсфирь была фермершей в Жуи-ан-Жоза. Однажды, гуляя по полю, она увидела маленькую девочку, которая упала от усталости у самой дороги. Она привела ее в чувство, дала ей хлеба, молока и спросила, как ее зовут.
Я продолжал рассказывать, пока мы не дошли до дверей коллежа, и был уверен, что эта история именно такова и что я найду ее в своей книжке. Каким образом я вбил это себе в голову? Не знаю. Но я был совершенно в этом убежден.
Тот день не стал достопамятным днем. Перевод мой прошел незамеченным и канул в Лету подобно множеству других человеческих поступков, исчезающих во мраке забвения. А на следующий день во мне вдруг родилось восторженное преклонение перед Бинэ. Бинэ был маленький, худенький мальчик с впалыми глазами, большим ртом и резким голосом. На нем были сапоги, черные, лаковые сапожки с белой строчкой. Он меня ослепил. Вселенная исчезла для меня, я видел одного Бинэ. Теперь я не могу найти никакого объяснения своему восторгу, помимо этих сапог, напоминавших о славном прошлом, полном блестящих подвигов и красоты. И если вы скажете, что этого мало, значит вам никогда не понять одной фразы из всемирной истории. Разве греки не являются для нас прежде всего «пышнопоножными» греками?[282] На следующий день была среда — день свободный от занятий. Эконом выдал нам книги лишь в четверг. Он велел нам расписаться в получении, что очень подняло в наших глазах значение нашей гражданской личности. Мы с удовольствием вдыхали запах книг. От них пахло клеем и бумагой. Они были совсем новенькие. Мы надписали на заглавном листе свои фамилии. Некоторые из нас посадили кляксу на обложке грамматики или словаря и очень огорчались. А ведь этим учебникам предстояло получить большее количество чернильных пятен, чем витрина бакалейной лавки на улице Святых отцов получала за зиму брызг грязи. Но в отчаянье приводит лишь первое пятно, следующие принимаются гораздо легче. Не стоит продолжать эти рассуждения, они могут увести нас очень далеко от грамматик и словарей. Что до меня, то я сразу бросился искать в моей книжной пачке «Эсфирь и Гофолию». И по воле жестокой судьбы именно этой книги там не оказалось. Эконом, к которому я обратился, сказал, что я получу ее своевременно и что мне нечего беспокоиться.
Только через две недели, в день Всех Усопших, мне выдали наконец «Эсфирь и Гофолию». Маленький томик с синим коленкоровым корешком, на котором была наклейка с таким заглавием: «Расин „Эсфирь“ и „Гофолия“, трагедии на сюжеты, заимствованные из Священного писания. Издание для школьников». Это заглавие не предвещало мне ничего доброго. Я раскрыл книгу: дело обстояло еще хуже, чем я опасался. «Эсфирь» и «Гофолия» были в стихах, а ведь каждый знает, что все написанное стихами воспринимается туго и никому не интересно. «Эсфирь» и «Гофолия» представляли собой две разные пьесы и сплошь состояли из стихов. Из длинных стихов. Матушка — увы! — оказалась права. Значит, Эсфирь не была фермершей, Гофолия не была маленькой нищенкой, Эсфирь не подобрала Гофолию на краю дороги. Значит, все это приснилось мне. Чудесный сон! Какой унылой и скучной казалась действительность по сравнению с моими грезами! Я закрыл книгу и дал себе слово никогда не раскрывать ее. Я не сдержал этого слова.
О нежный и великий Расин! Лучший, любимейший из поэтов! Такова была моя первая встреча с тобою. Теперь ты — моя любовь и моя радость, мое наслаждение и моя отрада. Лишь постепенно, продвигаясь вперед по дороге жизни, лучше узнавая людей и явления, научился я понимать тебя и любить. Корнель рядом с тобой — всего лишь искусный фразер, и, пожалуй, сам Мольер не так верен истине, как ты, совершеннейший мастер, воплощающий в себе правду и красоту! В дни моей юности, развращенный уроками и примером варваров-романтиков, я не сразу понял, что ты был самым глубоким и самым целомудренным из трагических авторов. Глаза мои были слишком слабы, чтобы созерцать твой блеск. Я не всегда отзывался о тебе с достаточным восхищением. Я ни разу не сказал, что ты создал самые правдивые образы, какие когда-либо были созданы поэтом. Я ни разу не сказал, что ты был самой жизнью и самой природой. Ты один показал нам настоящих женщин. Что такое женщины Софокла и Шекспира рядом с теми, которых вызвал к жизни ты? Куклы! Только твои обладают истинными чувствами и тем внутренним жаром, который мы зовем душою. Только твои любят и желают. Прочие только говорят. Я не хочу умереть, не написав нескольких строк у подножья твоего памятника в знак моей любви и моего поклонения, о Жан Расин! И если я не успею выполнить свой священный долг, пусть эти беспорядочные, но искренние строки послужат моим завещанием.
Однако я еще не сказал, что за отказ выучить молитву Эсфири: «О мой великий царь» (а это прекраснейшие французские стихи) — учитель восьмого класса заставил меня пятьдесят раз переписать фразу: «Я не выучил урока». Этот учитель восьмого класса был невежда. Не так надо мстить за поруганную славу поэта. Теперь я знаю Расина наизусть, и он всегда кажется мне новым. Что касается вас, старый Ришу (так звали моего учителя в восьмом классе), то я ненавижу вашу память. Вы оскверняли стихи Расина, пропуская их через ваш толстый черный рот. У вас не было чувства гармонии. Вы заслуживали участи Марсия[283]. И я рад, что отказывался учить «Эсфирь», пока моим преподавателем были вы. Но ты, Мария Фавар, ты, Сарра, ты, Барте, ты, Вебер[284], будьте благословенны за то, что из ваших божественных уст изливались, подобно меду и амброзии, стихи Эсфири, Федры и Ифигении.
XXXV. Моя комната
Господин Беллаге до последнего своего часа пользовался глубоким уважением, обычно выпадающим на долю благоденствующих мошенников. Признательное семейство устроило ему торжественные похороны. Несколько финансовых тузов поддерживали кисти от покрова. Распорядитель нес за катафалком подушку с орденами, крестами, лентами, медалями и звездами.
На пути следования похоронной процессии встречные женщины крестились, простолюдины обнажали голову и вполголоса бормотали «мошенник», «плут», «старый негодяй», сочетая таким образом почтение к смерти с чувством справедливости.
Вступив во владение имуществом покойного, наследники распорядились произвести в доме кое-какие изменения, и матушка добилась, чтобы в нашей квартире была сделана перестройка и ремонт. Благодаря более удачной распланировке, а также благодаря тому, что были упразднены темные чуланы и стенные шкафы, у нас оказалась еще одна комнатушка, и она стала моею. До того времени я спал то в маленькой комнатке рядом с гостиной, такой узкой, что на ночь в ней нельзя было затворять двери, то в гардеробной, уже и без того заставленной разной мебелью, а уроки делал за обеденным столом в столовой. Жюстина бесцеремонно прерывала мои занятия, чтобы накрыть на стол, и замена блюд, тарелок и столового серебра книгами, тетрадями и чернильницей никогда но протекала мирно. Как только у меня оказалась собственная комната, я сам перестал себя узнавать. Из ребенка, каким я был еще накануне, я превратился в молодого человека. У меня внезапно сложились свои понятия, свои вкусы. У меня появилось собственное существование, собственный образ жизни.
Вид из моей комнаты не отличался ни красотой, ни широким горизонтом. Она выходила на задний двор. Обои были в голубых букетах на кремовом фоне. Кровать, два стула и стол составляли почти всю ее обстановку. Чугунная кровать заслуживает особого описания. Цвет ее невозможно было определить, не догадавшись, что он претендует на сходство с цветом палисандрового дерева. Кровать эта, изобиловавшая виньетками в стиле Возрождения (как его понимали при Луи-Филиппе), была спереди украшена бисерным медальоном, из которого выглядывала женская головка, увенчанная фероньеркой[285]. В изголовье и в ногах птички резвились среди листвы. Надо иметь в виду, что все это — головки, птички, листва — было отлито из чугуна фиолетового оттенка. Как могла моя бедная мама купить подобную вещь? Это мучительная тайна, и у меня не хватает мужества в нее проникнуть. Коврик у кровати радовал взор изображением маленьких детей, играющих с собакой. По стенам были развешаны акварели — швейцарские девушки в национальных костюмах. Из мебели была еще этажерка, где лежали мои книги, ореховый шкаф и маленький столик розового дерева в стиле Людовика XVI, который я охотно обменял бы на большой, красного дерева, письменный стол с колонками, принадлежавший моему крестному: мне казалось, что этот стол придал бы мне больше весу.
