На большой перемене Фонтанэ, щелкнув пальцами от радости, сообщил, что его богатая тетка на днях подарит ему вдвое или втрое больше моего взноса, а пока я должен отдать ему целиком все семь франков восемьдесят пять сантимов. По его словам, это было необходимо для строгой отчетности нашего предприятия.
И мы решили в тот же вечер, по выходе из коллежа, непременно разыскать стыдливого бедняка. Обстоятельства благоприятствовали нашим планам. Тетка Туртур, схватив простуду, слегла, и нас с Фонтанэ провожала домой одна только моя Жюстина. А Жюстина с ее пунцовыми щеками, вот-вот готовыми лопнуть, не могла уследить за нами, — она едва успевала справиться со всевозможными бедами, которые сыпались на нее беспрестанно; вдобавок мы нисколько ее не боялись. Несмотря на это, нам все же было не так-то легко распознать стыдливых бедняков по тому единственному признаку, что они страдают молча. Один из них как будто попался нам в руки. Он тащился, прихрамывая, в грязной рабочей блузе.
Мы уставились на него во все глаза.
— Вот он, — шепнул я на ухо Фонтанэ.
— Он и есть, — отвечал тот.
Но на углу улицы Вавен прохожий завернул в кабачок с крашеной решеткой и виноградной лозой кованого железа на вывеске. Мы видели, как он взял стакан вина с ослепительно сверкавшей цинковой стойки и выпил его залпом.
— Должно быть, это пьяница, — сказал я.
— Еще бы, я сразу угадал, — заявил Фонтанэ, поразив меня своей проницательностью.
Подобная неудача нисколько нас не обескуражила, и мы продолжали поиски; Жюстина, совсем запыхавшись, едва поспевала за нами по бесчисленным поворотам нашего странного маршрута. На перекрестке Красного Креста мы заметили молоденькую крестьянку с корзиной под мышкой, которая с жалким и растерянным видом читала вывески по складам. Решив, что мы нашли именно то, что искали, я вежливо подошел к ней и снял фуражку.
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Она сердито оглянулась на меня, ничего не ответив. Я снова предложил свои услуги. Должно быть, в деревне ее слишком запугали рассказами об опасностях, грозящих девушке в Париже, и о городских подростках, развратных с малых лет. Правда, для своих лет я был довольно высок, но не так уж страшен на вид. С перепугу ей, верно, почудилось, что у меня усы; она назвала меня нахалом и закатила пощечину. По тогдашней своей наивности я не оценил, сколько лестного было в этой пощечине. Фонтанэ, с любопытством наблюдавший эту сцену, загоготал от восторга. Вмешалась Жюстина. Она обозвала девушку срамницей или, кажется, даже «страмницей» и пригрозила отколотить. Потом накинулась на меня:
— Теперь будете знать, как приставать к девушкам, господин Пьер. Вы дурно себя ведете, вы негодный мальчик.
— Ничего бы не случилось, если бы ты дал мне поговорить с этой крестьянкой, — заявил Фонтанэ. — Но ты вечно всюду суешься сам, ни с кем не советуясь.
Это был упрек незаслуженный. Я призываю в свидетели всех, кто меня знает.
Мы убедились, что розыски стыдливого бедняка дело трудное, сложное, рискованное, и предались ему с еще большим рвением. Мы уже завернули на улицу Святых отцов, — нельзя было терять ни минуты. Там мы погнались за человеком явно и несомненно несчастным: спина, сгорбленная под бременем забот, обтрепанные брюки, засаленная шляпа, нос, свисающий к самым губам, — все обличало в нем стыдливого бедняка. Мы бросились было к нему, как вдруг Фонтанэ дернул меня за рукав.
— Берегись, у него орден.
И действительно в петлице его сюртука виднелась красная ленточка[290]. Это доказывало, что прохожий отнюдь не бедняк, но, напротив, принадлежит к числу самых уважаемых членов общества. Быть может, мы тут и преувеличивали, но нас с детства учили относиться с почтением к орденам.
Пройдя несколько шагов, неутомимый Фонтанэ воскликнул:
— Вот он! Вот он! — и указал на небрежно одетого старика, который на ходу шарил у себя в карманах и, по-видимому, безуспешно, так как продолжал розыски. Чего он искал? Табак или монету? Неизвестно. Но для Фонтанэ это являлось несомненной уликой, обличительным признаком стыдливого бедняка: он не решается просить милостыню и упорно роется в пустых карманах, — ищет давно истраченные гроши.
— Заговори с ним ты, — сказал Фонтанэ.
— Нет, ты, — возразил я. — Ты сам только что сказал, что я не умею разговаривать. К тому же деньги у тебя, ты ему и подай.
Этот довод убедил Фонтанэ, он бросился к старику, который шарил в кармане, забежал вперед, стал перед ним на узком тротуаре и приподнял фуражку:
— Сударь…
Но тут Фонтанэ, обычно такой бойкий и даже нахальный, вдруг запнулся. Вблизи старик показался ему богачом: на нем была золотая цепочка и золотая булавка. Я устремился на помощь Фонтанэ и, сняв фуражку, учтиво произнес дрожащим голосом:
— Сударь…
Тут мужество мое иссякло, и я замолк. Видя наше замешательство, старик ласково спросил, что нам нужно, назвав нас «голубчиками».
Фонтанэ отличался необычайной находчивостью.
— Скажите пожалуйста, сударь, как пройти на улицу Турнон? — протянул он лицемерным тоном.
— Улица Турнон?.. Да вы прошли ее, мои голубчики. Первая улица налево, потом опять налево, затем…
Запинаясь, он шарил в жилетном кармане, как бы надеясь там найти забытые названия улиц. Фонтанэ лукаво смотрел на него, подняв свою лисью мордочку, я кусал губы; вдруг я прыснул со смеху, мой приятель тоже, и мы пустились удирать со всех ног, бросив озадаченного старика, который вдогонку называл нас бездельниками и шалунами.
Жюстина, сбитая с толку нашим поспешным бегством, испугалась, что потеряет нас, может быть, навсегда; не смея показаться на глаза моей матушке без меня, она погналась за нами по темной запруженной улице сквозь все препятствия, натыкаясь по пути на людей и предметы, и чуть не попала под ручную тележку.
Она догнала нас на углу Университетской улицы возле жаровни овернца. Фонтанэ покупал жареные каштаны на два су, взятые заимообразно из капитала стыдливых бедняков. Жюстина осыпала нас упреками. Мы угостили ее каштаном. Плоть немощна: она съела его, продолжая ворчать.
Домой мы явились с запозданием, грязные и растрепанные. Жюстина испачкалась до неприличия.
— Ну и вид у вас, голубушка! — сказала мама.
Жюстина бросилась на кухню и, чтобы наверстать потерянное время, опрокинула в печку целое ведро угля. Она плакала. Отблески пламени румянили ее пылающее лицо, и слезы сверкали огнями, точно те слезы, что проливала любимая Аполлоном дочь Приама[291] во время пожара Трои:
Ab coelum tendens ardentia lumina frustra.[292]
Я потерял надежду разыскать стыдливого бедняка. Но Фонтанэ несколько дней спустя, как-то на большой перемене, рассказал о наших планах и неудачах Ла Шенэ, необыкновенно ловко выставив меня в смешном виде, и спросил, не знает ли Ла Шенэ какого-нибудь стыдливого бедняка, нищего, который не просит милостыню. Мы относились к Ла Шенэ с величайшим уважением.
Он ответил, что его мать оказывала помощь одному бедняку подобного рода.
— Он уже умер, но у него осталась вдова с двумя детьми. Мама отдает им мои старые вещи. Вдова Баргуйе, — прибавил Ла Шенэ, — живет в переулке Дракона.
И он назвал номер дома, не помню уж какой. Мы с Фонтанэ решили отнести вдове Баргуйе сумму, ассигнованную на помощь совестливым нищим, или, вернее, то, что осталось от этой суммы, ибо, по наущению Фонтанэ, мы каждый день расходовали из нее понемногу то на пирожные, то на плитку шоколада. Подстрекая меня на эти траты, Фонтанэ горячо уверял, что сам он на днях внесет огромную сумму в общую кассу.
По средам, день свободный от уроков, матушка отпускала нас гулять одних, так как Фонтанэ внушал ей полное доверие. До некоторой степени она была права: Фонтанэ никогда не делал глупостей сам, зато подзуживал на глупости других. Матушка не могла постичь характера Фонтанэ, который всегда умел выставить себя в выгодном свете и пускал в ход всю свою хитрость, чтобы снискать уважение общества. Мы воспользовались доверием матушки и пошли навестить вдову Баргуйе. В те годы Ренская улица не была еще проложена, и в переулок Дракона вел узкий крытый проход со сводом, на котором извивался страшный дракон. Он существует и до сих пор; это обломок прекрасного архитектурного стиля Людовика XV. Теперь он выкрашен в зеленый цвет, хотя был бы красивее в сером камне[293]. В те далекие времена он был ярко-красным, и это делало его еще ужаснее. Казалось, его огненная пасть изрыгает грозный рев, так как, подойдя ближе, мы услышали оглушительный шум, в сравнении с которым шум сукновальных мельниц, так напугавший Санчо Пансу, показался бы нежным воркованьем. На самом же деле это был стук сотен молотков, дружно ударявших по наковальням. Переулок, населенный циклопами, ощетинился решетками, окрашенными, как и дракон на своде, в ярко-красный цвет. Мы шли вперед под гулкий звон железа. Приключение становилось интересным. Наконец, в конце переулка, в доме под номером, указанным Ла Шенэ, мы толкнули входную дверь и очутились в потемках, среди сырости и вони; мы вдыхаем запах плесени и натыкаемся на старые бочки, лесенки, гнилые доски. Стук бесчисленных молотков, испугавший нас еще под сводом, доносится сюда заглушенным и придает нам бодрости. Через несколько секунд, привыкнув к темноте, мы замечаем очень крутую винтовую лестницу, вдоль которой вместо перил болтается толстая грязная веревка. Поднявшись в полумраке ступенек на двадцать, мы нащупываем запертую дверь; не найдя звонка, я тихонько стучусь. Фонтанэ стучит громче.
