Мы побывали в Сен-Пьере через тридцать шесть лет после бедствия. Неужели это и есть древняя столица Антильских островов? Неужели на месте маленького прибрежного поселка когда-то был цветущий город с тридцатью тысячами населения, с богатыми домами и торговыми представительствами? Неужели здесь возвышался кафедральный собор, стоял театр, а на низких склонах горы были разбиты многоуровневые парки?
Половина города исчезла под серой массой лавы, а остальное похоронила под собой разросшаяся тропическая растительность.
Редкие каменные дома, которые удалось восстановить, несли на стенах следы пожара и сами напоминали руины.
Все здесь стало однообразно серым: серый песок, в котором торчали никому не нужные шлюпбалки, а рядом с ними старые береговые пушки; серый прогнивший деревянный мол. Старый серый колесный пароход когда-то обслуживал побережье, а теперь ржавел на якоре. И дневной свет под низким небом тоже приобрел серый оттенок лавы.
В центре просторной площади, где не отбрасывало тени ни одно дерево, возвышался огромный бронзовый фонтан с двумя пустыми бассейнами: остаток былой роскоши города. Возле него играли трое голых черных ребятишек, а неподалеку старые метиски в длинных платьях и выцветших мадрасах[34] вели неспешную беседу перед корзиной с рыбой.
Старую даму, которая явно принадлежала к европейской части населения острова, мы встретили случайно. На ее тронутых сединой волосах красовалась белая шляпка, на шее золотая цепочка, в руке легкая камышовая тросточка, на которую она опиралась.
Она с улыбкой отвечала на вопросы любопытных путешественников, и похоже было, что рассказывать ей нравится.
«Это был четверг… Помню ли я? Всю жизнь, месье… Такое не забудешь. Накануне мы уехали из Сен-Пьера. Сказать по правде, извержение началось уже в понедельник, и весь город был в тревоге. Мама уговорила отца уехать на плантацию, куда мы обычно выезжали позже. Я очень расстроилась. Приближались и мое двадцатилетие, и помолвка… Праздник пришлось отменить.
Чтобы меня утешить, отец пригласил моего жениха побыть с нами в Планше до понедельника.
На плантации работал мой кузен Пьер, который тоже ко мне сватался, но я ему отказала. Знаете, в двадцать лет… мало кого волнует, что сделал другому больно. А иногда это даже доставляет удовольствие. Кузена я находила мрачным и грубым. Не то что мой жених…
После обеда моя сестра Клэр уселась за фортепиано. Пьер вернулся в дом, насупившись, и я начала над ним подтрунивать:
– Женись лучше на Клэр, она только того и ждет…
А потом мы с женихом отправились на прогулку в парк… У нас был красивый парк, с большой аллеей королевских пальм. Пьер увидел, как мы целуемся…»
Старушка немного помолчала, опершись на трость.
«На следующее утро я проснулась как раз к отъезду жениха. Пьер поехал его провожать в английской коляске… Я видела, как они вместе уезжали. Но когда коляска выезжала из пальмовой аллеи, я крикнула:
– Вернитесь! Не надо ездить в город!
Воздух был не такой, как всегда, стало трудно дышать. Собаки прибежали домой с испуганными глазами. В небе кружились стаи птиц, слетевших с горных лесов. Был день Вознесения, и мы отправились в деревню к мессе. На площади собралась толпа, и раздавались крики:
– Сен-Пьер в огне! Сен-Пьер горит! Там настоящий огненный дождь, море у берега закипело!
Отец хотел спуститься в город, и мама, удерживая его, упала в обморок. Она не отличалась крепким здоровьем, а по правде говоря, у нее были расстроены нервы. Мы все засуетились вокруг нее.
Около полудня появился мой кузен Пьер. Он пришел пешком, сильно хромая, одежда изорвана, покрасневшее лицо и руки в царапинах. Я увидела его издалека и сразу закричала:
– Пьер, Пьер, где Симон?
Он мотнул головой в сторону долины, и мы поняли, что случилась беда.
Уже на выезде лошадь начала нервничать, и Пьер еле удерживал ее, чтобы она не понесла. По мере приближения к городу в воздухе все сильнее пахло серой. Вдруг справа от дороги они увидели, что деревья и тростник вспыхнули, как стружка в печке. Коляска, ехавшая чуть впереди, превратилась в факел. Огромное огненное облако мчалось на них, сжигая все на своем пути. Лошадь обезумела от страха, коляска перевернулась. Пьера отшвырнуло на обочину, и пылающее облако пролетело мимо него, а мой бедный жених зацепился за коляску одеждой и попал в самую середину. Все это длилось не более тридцати секунд. На другой день останки моего жениха нашли неподалеку от дороги».
Старушка вдруг заговорила быстрее, словно хотела поскорее закончить, ничего при этом не упустив.
«Знаете, у этого скопления раскаленного газа есть удивительное свойство: его края очерчены с математической точностью. На поле потом видели быка, у которого одна половина полностью обуглилась, а другая осталась нетронутой… Я заболела, но в двадцать лет от горя не умирают. Мы почти разорились. В Сен-Пьере сгорел и наш дом, склады и конторы моего отца. Я начала бояться кузена. Каждый раз, видев его, я думала: «Ну почему не он? Почему не он погиб тогда?» Но прошло два года, и я вышла за него замуж.
И с этого времени моя жизнь пошла так же, как жизнь всех белых женщин в этих краях: дом, дети… Знаете, есть вещи, которые не хочется обсуждать с теми, кто тебя окружает. На острове все друг друга знают. А иногда так хочется выговориться… Мой муж умер несколько лет назад. Священник, который его соборовал, велел ему покаяться передо мной перед смертью. Оказалось, что в тот четверг он солгал нам. Он был вне себя от ревности и всю дорогу думал, как бы убить моего жениха, а потом и себя. Лошадь была ни при чем. Она, наоборот, встала на дыбы и не желала идти вперед. Пьер хлестнул ее кнутом изо всех сил, а сам выпрыгнул из коляски. Лошадь же вместе с моим женихом ринулась в самую середину пылающего облака. Вы не находите, что это подло: просить прощения только тогда, когда ты умираешь и тебе не вправе отказать?»
Старушка замолчала. Она глядела на гору, и морщины на ее лице стали резче и глубже.
На мертвый Сен-Пьер быстро опускались тусклые сумерки, характерные для низких широт. Небо стало серым, море стало серым.
Старушка, не прощаясь, повернулась и удалилась решительным, твердым шагом, опираясь на свою камышовую трость. Она обогнула бронзовый фонтан с двумя пустыми бассейнами, и тут мы сообразили, что даже не успели спросить, как ее зовут.
Я подошел к какому-то пузатому торговцу, сидевшему, скрестив ноги, возле лотка с напитками. Из-под курчавой седой шевелюры на меня взглянули грустные глаза стареющего мулата.
– Как зовут ту пожилую даму, с которой я разговаривал? Вон, она туда пошла…
– Эту?.. А! Это мадемуазель Аберлот, – сказал он.
– Мадемуазель? – удивился я.
– Да, мадемуазель Аберлот де Планше.
– А как по мужу?
– Она никогда не была замужем, – покачал головой торговец.
– Но она сказала, что у нее девять детей!
– Нет, что вы, нет у нее никаких детей… Это она болтает. Кузен за ней присматривает, но не вечно же держать ее дома. Она сумасшедшая, мадемуазель Аберлот. Похоже, у нее опять наступил четверг…
1938
Гусар из Восточного экспресса
Марселю Эдриху
То, о чем я хочу рассказать, случилось зимой тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда весь мир уже охватила лихорадка, потом исказившая его до неузнаваемости. Предвоенная тревога сродни мигрени или любовному недугу, и смутная тоска сквозит в любом самом обыденном занятии, которым довольствуются люди.
Константин Кардаш, продюсер, одинаково знаменитый и своими провалами, и фильмами, титры которых еще живут в нашей памяти, в ту зиму искал сюжет. Сюжет ему был нужен значительный, полный чувства. Словом, какая-нибудь незаурядная история…
– I want a romance[35], – повторял Кардаш, перебрав, не читая, штук двадцать бессмертных произведений, от «Принцессы Клевской» до «Пармской обители».
Пушкин, Бальзак, Томас Манн – все это было отметено одним движением руки.
– Хочу романтики. Люди напуганы, им надо дать мечту.
Лысый череп в коричневых пятнах, маслянистые черные глаза без ресниц, огромное тело, бездонный желудок – Кардаш колесил по Европе, которую трясло от топота сапог, воплей диктаторов и криков на всяких сборищах, в погоне за призраком идеи, за «романтизмом», с которым можно было бы связать надежды на удачу. Кочуя из отеля в отель, от Мейфэра[36] до Елисейских Полей, от Лидо до набережной Круазет, он накануне Рождества оказался в Вене. В красной с золотом заводи бара отеля «Саше» он смотрелся выброшенным на бархатистый пляж китом. Уплетая печенье и пирожки со стоявшего перед ним огромного блюда, Константин Кардаш уговаривал приятеля-мадьяра немедленно ехать с ним в Будапешт.
