В это литературное движение включился и молодой Тургенев. Первые произведения цикла (особенно «Хорь и Калиныч», «Ермолай и мельничиха») примыкали к новому, только что сформировавшемуся жанру натуральной школы — физиологическому очерку. Однако Тургенев возвел жанр на новую ступень художественного развития[63]. В отличие от физиологических очерков Гребенки, Григоровича, Даля, Кокорева, в которых, как правило, отсутствовал сюжет, а герой представлял собой обобщение «цеховых» признаков (извозчика, шарманщика, кухарки, дворника и т. п.), для очерка Тургенева характерна типизация героя, отбор обстоятельств, способствующих выявлению характера.
Внешним толчком для начала работы над «Записками охотника» была обращенная к Тургеневу летом или осенью 1846 г. просьба И. И. Панаева снабдить его материалом для отдела «Смесь» в первом номере обновленного «Современника», который, начиная с 1847 г., должен был выходить под редакцией Некрасова и самого Панаева, «…я, — писал впоследствии Тургенев в „Литературных и житейских воспоминаниях“, — оставил ему очерк, озаглавленный „Хорь и Калиныч“». Неожиданный успех у читателей этого небольшого очерка, написанного, по-видимому, до просьбы Панаева, имел для автора важные последствия. Тургенев вспоминал потом, что он до такой степени был не удовлетворен своей тогдашней писательской деятельностью,»что «возымел твердое намерение вовсе оставить литературу» (там же).
Появление в печати «Хоря и Калиныча» резко изменило такие настроения: «Успех этого очерка побудил меня написать другие, — вспоминал Тургенев, — и я возвратился к литературе» (там же). В письме к П. В. Анненкову от 22 ноября (4 декабря) 1880 г. Тургенев также утверждал: «В начале моей карьеры успех „Хоря и Калиныча“ породил „Записки охотника“».
Несмотря на отмеченную самим автором «Записок охотника» некоторую случайность публикации первого рассказа, возникновение этого цикла было явлением глубоко закономерным в идейном и творческом развитии Тургенева. О его глубоком внимании к народному быту и понимании экономической основы отношений между помещиками и крестьянами свидетельствует уже служебная записка 1842 г. — «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине». Вопрос о положении русского крепостного крестьянина Тургенев считает одним из самых важных и первостепенных, связанных с вопросом о будущности России вообще (наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 419–420). В рецензии 1846 г. на сочинения В. И. Даля — «Повести, сказки и рассказы Казака Луганского» — Тургенев дает свое определение понятия народного писателя, необходимыми качествами которого он считает «сочувствие к народу, родственное к нему расположение»; в русском простом человеке Тургенев видит «зародыш будущих великих дел, великого народного развития…» (там же, с. 278, 279). В поэтическом творчестве Тургенева 1843–1846 годов наблюдается сильнейшее развитие в сторону реализма. Непосредственно в преддверии «Записок охотника» стоит «Помещик» (1845) — поэма, которую Белинский недаром назвал «физиологическим очерком помещичьего быта» (Белинский, т. 10, с. 345).
В январе 1847 г. Тургенев уехал за границу и пробыл там три с половиной года. В это время и были написаны почти все последующие рассказы и очерки «Записок охотника».
Пребывание за границей, в обстановке назревавшей, а затем совершившейся революции 1848 года, крайне обострило социально-политическое восприятие Тургеневым не только западноевропейской, но и русской действительности. Впоследствии он заявлял, с излишней, быть может, категоричностью: «…знаю <…> что я, конечно, не написал бы „Записок охотника“, если б остался в России». И в объяснение этого заявления рассказал о своей «аннибаловской клятве» — своей и других передовых русских людей сороковых годов. «Я не мог, — писал Тургенев, — дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел <…> Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя; враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться…[64] Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить <…> „Записки охотника“, эти в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей; некоторые из них — в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину или нет?» («Литературные и житейские воспоминания» («Вместо вступления», 1868) — наст. изд., Сочинения, т. 11).
Как всякое ретроспективное свидетельство, признание Тургенева, при всей его искренности, не могло обладать и не обладает значением объективного биографического документа того времени, о котором в нем идет речь. Но оно дает достоверное общее представление об идейном взлете, который был достигнут русской передовой мыслью, возглавлявшейся Белинским, в конце сороковых годов, — взлете, нашедшем одно из высших своих художественных выражений в «Записках охотника».
Уже в первом рассказе будущего цикла Тургенев, как это отметил еще Анненков, «выразил ясно и художественно сущность настроения, которое уже носилось <…> в воздухе» (Анненков, с. 267). Образы Хоря и Калиныча, этих простых русских людей, в высокой степени обладающих чувством социального достоинства, возникли в обстановке жарких споров Белинского и членов его кружка со славянофилами. В положительно оцененной Белинским статье «Взгляд на юридический быт древней России» К. Д. Кавелин утверждал, что «личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа» (Совр, 1847, № 1, отд. «Науки и художества», с. 12). Утверждение это было направлено против той идеализации «покорности» русского народа, которую на все лады развивали в те годы идеологи «официальной народности» и славянофильства[65].
Начальная пора работы Тургенева над «Записками охотника» была временем его наибольшей идейной близости к Белинскому. В «Записках охотника» отразилось понимание роли народа и личности, во многом близкое к пониманию этой роли Белинским, который писал: «Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность — цвет и плод этой почвы» (Белинский, т. 10, с. 368).
Вслед за «Хорем и Калинычем» во втором номере «Современника» за 1847 г. появился «Петр Петрович Каратаев». Слова «Из записок охотника», прибавленные к заглавию «Хорь и Калиныч» И. И. Панаевым (свидетельство Тургенева в «Литературных и житейских воспоминаниях»), не были повторены при заглавии «Петр Петрович Каратаев»; в качестве подзаголовка здесь стояло слово «Рассказ». Эти два первые рассказа будущего цикла не были отмечены и номерами. Нумерация началась только с третьего рассказа — «Ермолай и мельничиха», помещенного в пятой книге «Современника» всё за тот же 1847 год. Здесь этот рассказ, был, однако, помечен цифрой II, а не III. Таким образом, Тургенев, по-видимому, лишь весной этого года утвердился в мысли создать цикл рассказов и очерков. При этом в намерение его не входило сначала включать в цикл рассказ «Петр Петрович Каратаев», хотя объем цикла постепенно расширялся. Сохранившиеся в рукописях и письмах Тургенева заметки и свидетельства позволяют сделать вывод, что вначале писатель представлял себе всё произведение состоящим из двенадцати очерков и предполагал закончить работу над ним в течение года. В сентябре-октябре 1847 г. программа была расширена до двадцати очерков. И, наконец, в сентябре 1850 г., уже приступив к подготовке отдельного издания «Записок охотника», Тургенев решил довести число очерков до 24 (Клеман, Программы, с. 117).
Однако в первое отдельное издание 1852 г. вошло всего 22 очерка. Из них лишь один — «Два помещика» — был введен в цикл по рукописи, прямо в книгу. Все остальные печатались ранее в «Современнике». Соединяя очерки и рассказы в книгу, Тургенев совершенно изменил их последовательность, по сравнению с тем, как они появлялись в журнальных публикациях. Об этом дает наглядное представление таблица, где римские цифры в левом столбце обозначают нумерацию рассказов в «Современнике», арабские же в скобках — порядок рассказов в первом отдельном издании 1852 г.:
— (1) Хорь и Калнныч 1847, № 1 — (18) Петр Петрович Каратаев 1847, № 2 II (2) Ермолай и мельничиха } 1847,
№ 5 III (5) Мой сосед Радилов IV (6) Однодворец Овсяников V (7) Льгов VI (10) Бурмистр } 1847,
№ 10 VII (11) Контора VIII (3) Малиновая вода } 1848,
№ 2 IX (4) Уездный лекарь X (12) Бирюк XI (14) Лебедянь XII (15) Татьяна Борисовна и ее племянник XIII (16) Смерть XV (20) Гамлет Щигровского уезда } 1849,
