«Определенно, похож», – думал коротышка, в который уже раз рассматривая собственное изображение. При этом он старался не обращать внимания на доказательство лести художника – слишком тонкие и белые руки, которые не имели ничего общего с его грубоватыми пятернями.
Когда портрет был показан ему впервые, герцог едва не вышел из себя, увидев эти тоненькие женские пальчики и эти узенькие ладошки, изящно положенные одна на другую. Но Катрин, умница Катрин рассмеялась и бросила мазиле фламандцу кошель, полный золота.
– По трудам и расплата, – сказала она, хватая герцога за грубые, иссеченные шрамами ладони.
И, подтащив к портрету, заставила вытянуть их прямо перед нарисованными.
– Кем бы ты хотел остаться в истории, Жан? Воином, или тонким политиком?
– Хотелось бы и тем, и другим.
– Тогда посмотри на портрет внимательней. Твое лицо сомнений в отваге не вызывает, а руки умны, потому что меча такими не удержать. Они чисты, как руки женщины или ребёнка. Ни грязи, ни крови… Вот только это следует убрать.
Катрин постучала пальцем по тщательно прописанному перстню герцога Орлеанского.
– В остальном же портрет великолепен!
Перстень художник аккуратно замазал. И теперь, когда прошёл почти год со дня написания портрета, герцог Бургундский смотрел на него с неизменным удовольствием, уделяя внимание лицу и почти не глядя на руки, которые он великодушно подарил Истории.
«Умница, Катрин!», – подумал коротышка, как думал всякий раз, когда, пресытившись любованием, снова возвращался к делам. «Умница, что заставила меня этот портрет заказать».
Катрин де Иль-Бошар последние годы была единственной любовницей Жана Бургундского. Досыта нагулявшись по альковам уступчивых женщин разного сорта, от королевы до молочницы, герцог, наконец-то, споткнулся о чувство, не похожее на обычную похоть. Катрин была красива, не слишком строга.., даже, пожалуй, совсем нестрога в вопросах морали, и очень богата. А что ещё может желать от женщины мужчина, который вот-вот положит в карман целую Францию? К тому же очень многими чертами своего характера Катрин напоминала герцогу Алиенору Аквитанскую – королеву, несомненно, великую и единственную женщину, перед которой Жан Бургундский готов был бы преклониться, не считая себя униженным.
В юности, перед самым турецким походом, они с Карлом Лотарингским ездили в Фонтевро к праху мадам Алиеноры. И оба тогда смеялись, воображая, как рвались бы в атаку нынешние рыцари, появись она перед ними, как в былые времена, в полном воинском снаряжении и с обнаженной грудью.
– Где сейчас такие женщины? – со вздохом спросил тогда Карл.
И Жан, указав на надгробие, ответил:
– Вымерли.
Но сейчас, сидя в своей Парижской резиденции и чувствуя странные приливы тоски по Катрин, герцог вдруг подумал, что дай он своей любовнице волю, она бы, в мгновение ока, очутилась возле него, во главе Бургундского воинства, и, не задумавшись ни на минуту, обнажила бы грудь, попроси он её об этом.
Коротышка даже захохотал, представив себе, как это могло бы выглядеть, потому что, по его мнению, получалось очень смешно. С одной стороны, они с Катрин, да ещё в таком фривольном виде, а с другой, её унылый муженёк, еле поднимающий голову под тяжестью увесистых рогов. Говорят, сейчас он, чуть ли не правая рука дофина… Что ж, ничего удивительного – тот и сам всю жизнь был каким-то убогим, и таких же убогих набрал себе в советники…
Хотя, нет, поправил себя герцог, правой рукой Шарля всегда была и есть Иоланда Анжуйская. Баба скверная, уже хотя бы потому, что умная. Слишком умная! А таких герцог Бургундский никогда не любил, потому что хорошо знал, какую гремучую смесь составляют в женщине ум и власть. Его собственная мать была такой же. Но, если Маргарита Бургундская своё властолюбие направила внутрь семьи, то мадам Иоланда, кажется, решила, что её семья вся Франция!
Герцог до сих пор не мог отделаться от мысли, что убийство красавчика Луи было как-то подстроено именно ей, но никаких доказательств тому не было. Как не было и мотива. Уж кому-кому, а герцогине кузен его светлости мешал меньше всего. И, тем не менее, где-то глубоко внутри, жило в герцоге ощущение её причастности. Может, именно поэтому, в первый же год после своего помилования и возвращения, он пристроил пару шпионов в Анжер, повелев им сообщать обо всём, что покажется подозрительным или настораживающим. Но отчеты, увы, ничего криминального не содержали. Переустройство замков, обычные материнские и супружеские заботы и паломничества во всевозможные монастыри и аббатства. Единственным, к чему, при желании, можно было придраться, была обширная переписка герцогини Анжуйской, которая, словно флюгер, делалась особенно оживлённой и насыщенной в тех направлениях, где происходили какие-то значимые для французов события. Но пользы от такой информации не было никакой, потому что переписка и самого герцога Бургундского, и любого другого владетельного князя, хоть светского, хоть принадлежащего лону церкви, была таким же точно флюгером. А в остальном… В остальном её светлость представала абсолютно безгрешной. «Прямо святая…», – раздражённо подвел итог герцог Жан. И за всеми своими заботами постепенно, не то, чтобы забыл, но как-то остыл и «отвратил взор свой» от Анжера, сосредоточив его всё-таки на Париже.
Последний всплеск интереса случился из-за помолвки принца Шарля с дочерью мадам Иоланды. Точнее, чуть позже, из-за ситуации, сделавшей из никчемного принца наследника французского престола. Но возможности герцога, изгнанного к тому времени из Парижа были чрезвычайно малы, он мало что мог сделать, чтобы помешать, или использовать ситуацию себе во благо, да и других забот хватало. «И, кстати, – подумал герцог, поглядывая через окно на Париж, – разобрался я с ними блестяще»… Однако, то, что происходило теперь, было уже не просто всплеском, а целой волной любопытства, захлестнувшей Бургундца с головой!
Слухи, слухи, слухи… Многочисленные, не всегда понятные и очень похожие на тонкую вуаль с несколькими бессвязными штрихами, которая, сложившись в несколько слоев, вдруг показала, что неясные штрихи образуют тонкий, замысловатый узор! И теперь уже у герцога не оставалось никаких сомнений в том, что узор этот прочерчен именно рукой Иоланды Арагонской!
Всё началось с туманных разговоров о том, что герцог де Бар, епископ Лангрский, вроде бы собирается передать право на свои владения Рене Анжуйскому… Ну, собирается, и ладно. Во всем этом Бургундского герцога заинтересовало только одно: сам ли епископ принял решение, или его вынудила так поступить драгоценная племянница? В конце концов, не зря же, несколько лет её странноватый духовник проживает во владениях епископа в Лотарингии. И, как сообщали шпионы ещё года четыре назад, совсем уже прижился в какой-то деревушке. Как там её.., Домреми, кажется? Одним словом, похоже, дядя и племянница хитрят друг с другом, и Бог им в помощь! Хорошо бы дохитрились до полного разлада…
Другим слухом, к которому его светлость отнесся более серьёзно, стали, опять же, неконкретные разговоры о возможном браке Рене Анжуйского с Изабеллой Лотарингской. И тут уже следовало призадуматься. Во-первых, с какой стати непримиримый Карл вдруг забыл о своей клятве не выдавать дочерей за французов? А во-вторых, мадам Иоланда заключала браки слишком дальновидные, чтобы пропускать такой слух мимо ушей, не пытаясь вмешаться.
Хотя…
Герцог с досадой поджал губы. С этим неудачником Шарлем он сам здорово помог, потому что торопился, убирая старших принцев, и до конца всех возможностей не предусмотрел. А следовало бы, зная, что из себя представляет эта мадам герцогиня…
Бургундец вздохнул. Какой идеальный план тогда получался! Даже не жалко было отравленных принцев, потому что короли из них всё равно вышли бы дохлые, будь они хоть действительными детьми безумного Шарля, хоть бастардами красавчика Луи. Порода-то одна. И всё то, что за короткую бытность их опекуном, Жан Бургундский пытался им внушить, осело на глупых мальчишках лишь поверхностной пылью, которую граф д'Арманьяк мог сдуть, не напрягаясь. А так кругом выходила одна только выгода! Изгнанника, «тихо» сидящего в Дижоне, никто в отравлении не заподозрил, Монмуту удалось намекнуть, что ему расчищают дорогу к трону, (и он поверил, судя по тому, как ловко прикинулся ничего не понимающим), и, наконец, общественное мнение… Оно мгновенно обернулось против того, «кому выгодно». А выгодно было только Анжуйскому семейству. И, если бы герцог Луи так удачно не скончался, последнего дофина забрали бы по закону, после разбирательства и осуждения его, так называемых, опекунов. И забрал бы не их прихвостень Арманьяк, а совсем другие люди, которые позаботились бы о Шарле так, как он того заслуживал.
