И так было тихо. Но оказалось, что может быть еще тише. Потрескивали факелы. Тикали часы. Денис слышал, как они тикают.
– Минута прошла, – сказал он, отследив ровно шестьдесят секунд – он специально заставлял себя делать все методично и спокойно, волнение становилось слишком сильным. – Никто не хочет уйти?
Строй колыхнулся. Но это было шевеление из-за все того же волнения – никто не вышел. Денис кивнул. Помолчал еще несколько секунд – и произнес четко, звучно:
– Олег Ветлугин, для принесения клятвы на верность нашему братству – подойди ко мне…
…Глядя прямо в глаза Денису, Олег вытянул вперед правую руку. В левой он держал нож. С каменным лицом Олег провел по подушечке ладони под большим пальцем. Кровь – странно черная и живая в факельном свете – показалась из разреза сразу, и Денис, взяв галстук из стопки рядом, положил его на порез. На алой ткани расплылось темное пятно. Но Денис посмотрел на него мельком – при произнесении клятвы принимающий должен глядеть в глаза дающему ее.
Олег говорил так же спокойно, как порезал себе руку, почти равнодушным, посторонним каким-то голосом:
– Я, Олег Ветлугин, вступая в ряды пионеров Империи, перед лицом своих товарищей и памятью предков торжественно клянусь и присягаю на честность, верность, храбрость и память. Все, что смогу, – Отечеству! Все, что смогу, – нации! Все, чего не могу, – смогу! Если же я нарушу эту клятву – пусть не останется от меня на земле ничего, кроме позора! Слава России! Слава, слава, слава! – на последнем слове его голос немного сорвался, и Денис поспешно склонил голову.
Он снял галстук с руки Олега и заученным движением повязал под воротник рубашки друга. Расправил ткань на груди.
Олег поднял голову.
У него не было глаз – обычных глаз. Вместо них были две ярких сияющих звезды.
– Член совета отряда, командир первого звена, новичок Олег Ветлугин, встать в строй, – скомандовал Денис.
Они обменялись салютами, и Олег немного неловко повернулся – и пошел на место.
– Павел Бойцов, для принесения клятвы на верность нашему братству – подойди ко мне…
ПИОНЕРОТРЯД
им. Радия Погодина
Снаружи было совсем темно, но новые факелы – уже не торжественные, а веселые – рассеяли эту темноту, а голоса – много голосов – прогнали и тишину. Все находились в приподнятом пьяноватом состоянии от мыслей – может быть, еще не вполне оформившихся, – что произошло нечто очень важное и слишком сложное, чтобы осознать это произошедшее вот так сразу.
– Эх… жаль, Генка не с нами, – сказал Сашка Бряндин, расправляя новенький галстук, и печально добавил: – Он так мечтал… А теперь придется его принимать, когда вернется.
* * *
Третьяков-старший почему-то был дома. Он сидел за столом на кухне, но не ел, а просматривал какой-то список, и Денис, вошедший первым, глазами попросил сунувшегося следом Олега: погоди, а? Тот понятливо слинял к матери.
Отец обернулся, и Денис увидел у него под глазами черные круги. Сказать по правде, Денис его таким и не помнил никогда. Несколько секунд постояв у порога, он мягко подошел к уже отвернувшемуся Борису Игоревичу, обнял сзади за шею и тихо спросил:
– Пап, ты чего?
– Двадцать шесть человек из ночной смены захлебнулись, – сказал штабс-капитан. – Никто не предупредил. Сигнализация вообще была отключена, охранник пропал с поста… – Он вдруг вскочил (Денис отшатнулся) и со страшным матом запустил в стену скомканной портупеей – она с лязгом отскочила. – Пинаев, стерва, тут же прискакал – ах, да как же это?! Мы начинаем собственное расследование, не волнуйтесь… А Шульце по семьям самолично ринулся – соболезнования раздавать! Шахтам хана. Обеим. Там одной откачки на месяц. А ведь я их как раз не закрывал… Денис, понимаешь, – Борис Игоревич подошел, поднял портупею, растянул; она щелкнула упруго, – там могло еще целых три подтопить. Запросто. Закрытые. Но они уцелели. А эти – эти не должно было. А вот…
– Двадцать шесть человек… – повторил Денис, потирая лоб. – Ты думаешь, это… специально? Двадцать шесть человек… А кто? Па, можно глянуть список?
Отец молча пододвинул бумагу…
…Среди погибших оказались Гордеев и Васюнин – отцы Лешки Гордеева и Таньки и Альки Васюниных.
ВСТРЕЧАЯ ДРУЗЕЙПросыпаясь, Генка видел на потолке два косых четырехугольника света, разделенные темной полоской.
Когда он проснулся вот так в первый раз и увидел этот потолок, то удивился и даже испугался – в той комнате, где он спал, не было ничего похожего. Тогда он привстал на локтях и полминуты, не меньше, рассматривал, хлопая глазами, непонятную обстановку небольшой комнаты: светло-голубой потолок, светло-коричневый пол с темно-коричневым ковриком у низенькой кровати, неярко-желтые стены, в одной из которых было окно (именно в него по утрам прямиком заглядывало солнце), а почти всю вторую занимала здоровенная стеклянная панель. Одна половинка панели задвигалась за другую, и можно было выйти на балкон, нависавший прямо над морем на высоте двадцати метров (второй этаж и скала). В третьей стене была дверь в коридор (слева от нее висела картина: какой-то мальчишка сидит в хлебном поле над книгой – скрестив ноги – и смотрит в небо с мечущимися ласточками, а справа – распорядок дня в рамочке), а в четвертой – две узкие дверцы, скрывавшие маленькие туалет и ванную. Из мебели в комнате стояли (кроме кровати) стол с письменным прибором из диабаза (камень Генка узнал сразу) и лампой на гибкой любопытной шейке, стул около стола, мягкое кресло напротив окна, тумбочка рядом с кроватью и шкафчик между дверями в ванную и туалет, а на нем – радиоприемник.
В первый день Генка все это толком не рассмотрел. Он очень устал от езды в поезде до Новочеркасска – ехать было долго и скучно, люди вокруг казались совершенно чужими и даже опасными, Генка не привык доверять незнакомцам – и обалдел от первого в своей жизни перелета от Новочеркасска до Сочи на вертолете, который опустился прямо на крышу какого-то здания рядом с территорией больницы. Если честно, ему от одиночества и тоски по дому очень хотелось плакать. Когда высокая женщина в белой форме (Генка такую видел несколько раз на матери Дениса) приветливо поздоровалась, забрала у него пакет с документами, который Генка робко протянул, а потом положила руку на плечо со словами: «Ну, пойдем, Гена», – он хлюпнул носом и поплелся следом, размышляя о том, что, наверное, умрет тут, и все. Почему-то эта мысль засела в голове, как ржавый кривой гвоздь.
Добравшись до комнаты, Генка удивился – женщина сразу же ушла. Мальчишка почему-то испугался, что его заперли, но тут же убедился, что это не так. Он высунулся в коридор – там было пусто, тихо, темновато (уже вечерело). Мальчишка подошел к кровати, посидел, чувствуя, как свинцовеет тело, пробормотал: «Спокойной ночи, мааа…», кое-как разделся и повалился на нее.
Он проспал всю ночь напролет, без сновидений. И, проснувшись, увидел на потолке эти самые косые четырехугольники. А на балконе кто-то ходил и напевал незнакомую песню на полупонятном языке: «Барвиночку алэнькый, стэлыся щэ ныжчэ, мий ридный коханэнькый, прысунь щэ блыжчэ…» Генка на цыпочках прокрался к двери – и отшатнулся: оттуда появился невысокий, но плечистый, кривоногий и мощный седой мужик лет за сорок, с черными усищами и пронзительными голубыми глазками на кирпичного цвета лице. Мужик был в легком белом халате и такой же шапочке, белых брюках и тонких серых туфлях. Что такие халаты носят врачи, Генка отлично знал, но сам вид мужика его напугал. Тот смотрел свирепо, как будто собирался сожрать мальчишку живьем.
– А, Ишимов! – У мужика получилось не «а», а какое-то «га», и вообще в речи проскакивал акцент – не такой, как у Дениса, но приятный даже. – А скажи мне, Ишимов, у тебя такой обычай – заваливаться спать с немытыми пятками?..
…Так Генка познакомился с главврачом больницы «Солнечная Скала» Петром Юрьевичем Омельченко. Петр Юрьевич был украинцем – человеком из того народа, который построил Эйфелеву Башню, снес Пирамиду Хеопса за то, что в ней молились Злым Силам, и отстоял город Кыив от нашествия танковых орд зулусов. По крайней мере, так говорил Омельченко, и, хотя Генка подозревал, что врач именно что врет, слушать его было интересно и весело. Петр Юрьевич обожал ловить рыбу, разговаривать «ридною мовою» (хотя великолепно знал русский), отпускать молодым медсестрам комплименты и по вечерам на пороге своего домика (находившегося тут же, на территории комплекса) петь с женой длинные грустные песни на два голоса. Еще он любил, чтобы его боялись и считали страшно суровым человеком – благо, внешность к этому располагала.
Пациентов-детей в «Солнечной Скале» не было. Если бы Генка побольше разбирался в форме и знаках различия Империи, то он бы понял, что тут много космолетчиков. Больница и лично Петр Юрьевич занимались вопросами последствий облучения. «Солнечная Скала» считалась ведущей в этом отношении для всего Человечества, а Омельченко консультировал напрямую сразу несколько министерств и служб, и его заключение было решающим. Всего этого Генка знать не знал и не подозревал, что ребенок с такой, как у него, болезнью для больницы буквально подарок. Впрочем, когда он рассказал Петру Юрьевичу о шахтах, то увидел врача на самом деле разозленным. Омельченко фыркал, как балхашская нерпа, потирал щеки и шею, бормотал что-то о «бисовых дитях» и еще совсем уж некрасивое, но более понятное.
