Галина Владимировна сказала:
— К вам хочет зайти директор школы Бондаренко. Не сразу дошло, что это директор той школы, где учится Марина, и он, не отрываясь от доклада, вздохнув, сказал:
— Ох, сколько людей хочет ко мне зайти! Назначьте ему на пятницу.
— Он насчет вашей дочки.
Герасима Петровича словно током ударило. Он несмело поднял голову. Галина Владимировна чуть заметно улыбнулась, как всегда, а ему показалось, что она что-то знает и улыбка у нее недобрая, злорадная.
Он прямо испугался, потому что знал, что самый злой враг не может его так скомпрометировать, как собственная дочь. От Марины можно ждать чего угодно. Не ребенок, а чертенок.
— Позвоните, что я сам зайду в школу.
На конференции он выступал без того подъема, какого требовал такой первостепенной важности вопрос, как научно-технический прогресс и задачи изобретателей. Невнимательно слушал ораторов.
В обеденный перерыв поехал в школу.
У директора была молодая учительница, и Бондаренко попросил его минутку подождать. Это царапнуло по самолюбию, тем более что ждать надо было в учительской, где сидели несколько педагогов; они, конечно, знали, кто он, потому и поглядывали с любопытством.
Выскочила из кабинета учительница, вся красная, и он, не ожидая приглашения, вошел, чуть не столкнувшись в дверях с немолодым, но энергичным, стремительным директором. Бондаренко закрыл за его спиной дверь, и он нетерпеливо спросил:
— Что случилось?
Но заслуженный педагог не спешил с ответом.
— Садитесь, Герасим Петрович. Вы у нас редко бываете, — кольнул-таки. — Помните, вам не нравилась наша обстановка? Ну, как теперь? — развел руками, приглашая посмотреть интерьер его кабинета.
— Теперь хорошо. — Герасиму Петровичу было не до мебели. — Что натворила Марина?
— Я хотел бы, чтобы вы посмотрели наши лаборатории. Мы неплохо оборудовали кабинеты. Не хуже, чем в шестнадцатой показательной, где постоянно сидит все гороно. Если б гороно свое внимание делило поровну...
«Он что, издевается, этот хитрец? Таким способом зазвал меня осматривать кабинеты?» — Все больше настораживали независимость и какая-то чрезмерная уверенность Бондаренко.
— Что с Мариной?
— А что с Мариной? Ничего с Мариной. Марина — дитя нашего времени. Умная. Развитая. Бывает, поленивается. Бывает. Но кто из них не ленится, Герасим Петрович? Если б все старались, то нам, педагогам, нечего было б делать. Марина — остроумная девочка, С юмором. Но юмор — это же драгоценнейшее качество. По мне, так я просто не обратил бы внимания. Мало ли что могут написать дети. Но преподавательница молодая, неопытная, у нее не хватило такта. Она показала сочинение своим коллегам. Устроили коллективное чтение. Поэтому, знаете, я вынужден был вас побеспокоить... Марина не должна так писать... При вашем положении...
Говоря это, директор явно нарочно долго копался в стопке бумаг и тетрадей, искал Маринину тетрадку, обернутую знакомой цветной бумагой.
Герасим Петрович (потом неприятно было вспоминать этот свой жест) почти выхватил тетрадь из его рук.
Прочитал сочинение и втайне с облегчением вздохнул: слава богу, не самое худшее.
Марина с юмором, с недетским юмором, описала, как ее дома воспитывают. Ничего такого, что бы могло его скомпрометировать, но все же в живом рассказе все они — он, мать, брат и сама Марина — выглядят довольно забавно. Раза два он не сдержал улыбки, хотя чувствовал, что директор не сводит с него внимательных хитрых глаз.
— Ну, это ерунда, — сказал Игнатович, дочитав сочинение. Сказал даже как бы с укором: мол, из-за этого можно было бы и не беспокоить.
— Так я и говорю, что ерунда. Но я счел своей обязанностью... Знаете, Марине не следовало бы забывать, кто ее отец. Это единственное, что от нее требуется.... Если вы согласны...
— Да, разумеется... Спасибо вам.
— А юмор — драгоценнейшее качество. Юмор, пожалуйста, не глушите... Кабинеты посмотрим, Герасим Петровичу,
— Нет, к сожалению, не могу. У меня конференция.
— Жаль. Признаться, хотел высказать одну просьбу... Но потом, потом... У вас веселая семья.
— Да, веселая.
— Я вам завидую. У моих детей нет чувства юмора. А как сказал старый одессит: пускай меня ограбят, но с юмором. Будет легче.
На вечернем заседании, вспомнив эти слова директора, Игнатович подумал, что Маринины шуточки насчет воспитания совсем небезобидны, они вовсе не детские, это идет от чужих взрослых и недоброжелательных людей. И он настроился против дочки: хватит ей потакать, совсем распустилась девчонка.
Вечером вместе с Лизой он учинил над Мариной суд.
Марина знала, что за сочинение ей достанется либо в школе, либо дома, а скорее всего и там и там. В классе ей сочинение пока что не вернули, учительница сделала вид, что тетради — ее и еще одной ученицы — забыла дома, даже поахала над своей рассеянностью. Наивные люди эти учителя, да и родители тоже, думают, что она ничего не смыслит и так легко поверит их нехитрой выдумке.
По отцовскому виду Марина сразу поняла, откуда ждать грозы, и подготовилась соответствующим образом. Когда «верховные судьи», отец и мать, вызвали ее на допрос, у нее уже была выработана тактика.
— Марина, я прошу серьезно выслушать то, что мы тебе скажем.
— Я всегда серьезна, мамочка, — послушно ответила дочка и даже реверансик сделала; потом ругала себя, что перехватила и испортила интересный спектакль, потому что отца, очевидно, взорвал этот реверансик и он заговорил строго, без предисловий:
— Ты что написала?
Она попробовала продолжить игру:
— О чем ты?
— Ты не знаешь о чем?
— Каюсь, папочка, первый раз написала записочку. Все девочки давно пишут.
— Какую записочку?
— Толику Баранову. Любовную.
— О боже, — простонала Лиза.
Но Герасима Петровича любовная записочка мало волновала, он отгадал дочкину хитрость, его не обманула ее притворная покорность, не так она обычно разговаривала с ними.
— Не прикидывайся дурочкой. И не заговаривай мне зубы. Я говорю о сочинении...
— А-а... А я ломаю голову, почему эта бестолковая Тамара не отдала мне тетрадку. Она показала ее Ивану, а Иван принес тебе. Не стыдно им из-за таких мелочей беспокоить секретаря горкома? Я на твоем месте...
Не выдержала мать, гневно закричала:
— Марина! Гадкая девчонка! Как ты говоришь об учителях?!
— А как о них надо говорить?
Герасим Петрович ходил вокруг стола, едва сдерживая гнев.
Лиза и Марина сидели за столом друг против друга, и дочка улыбалась так, будто жалела мать.
— Ты чересчур грамотная!
— А как же, папа! Меня ведь учат. Дома... В школе...
— Брось кривляться, чертово семя!
— Если вы хотите, чтоб я молчала, я буду молчать. Я послушная. И я чертова, а не ваша...
— Нет, ты полюбуйся, какую цацу ты вырастила!
— Я вырастила? Вместе растили.
Не хватает еще поссориться с женой!
Герасим Петрович промолчал, походил, заложив руки за спину.
— Нет, ты хоть понимаешь, что ты написала?
Марина изменила тактику и перешла в наступление:
— А что, разве неправду?
— Ты компрометируешь меня и мать!
— Что ты, папа! Я просто хотела показать, какую глупую тему нам дали: «Я и мои родители».
— Чем же она глупая? — спросила Лиза.
— Пускай бы они лучше дали «Я и мои учителя». Вот бы я им написала! Они бы там в обморок все попадали в учительской. Во главе с заслуженным... Лежали бы без чувств.
Герасим Петрович схватился за голову. Крикнул жене:
— Нет, ты послушай, что она говорит! Ты вдумайся!
Не впервые Герасим Петрович с горечью сознавал, что он, которого слушаются взрослые, серьезные люди, кто своей железной, как говорит Довжик, логикой может убедить любого и словом своим поднять на большие дела тысячи, не может справиться с одной девчонкой, собственной дочерью, и часто чувствует себя перед ней безоружным и беспомощным. Какой метод воспитания применить? Дедовский ремень! Но попробуй ударить такую чертовку! Она и правда может пожаловаться Сосновскому. Ведь угрожала! И даст Лене пищу для его неуместных шуток.
Тут Герасим Петрович увидел, что Марина достает из кармана фартучка вату и засовывает себе в уши.
— Ты что делаешь?! — крикнул он так, что Лиза испуганно подскочила, не сразу сообразив, что его так взорвало.
— Затыкаю уши, — спокойно ответила Марина. — Боюсь за перепонки.
Терпение лопнуло, и он, наверно, дал бы дочке добрую оплеуху впервые в жизни, но его остановил резкий телефонный звонок.
Он на мгновение замер, но, когда к телефону двинулась Лиза, бросился сам, понимая, что это спасение от позорного поступка. В трубку крикнул сердито:
— Слушаю!
— Что так грозно? — раздался насмешливый голос Сосновского.
