Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.
* * *
Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели «Самогонщиков», обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку:
— Морж у аппарата!
Звонила мать.
— Гоша, ты не обиделся?
— За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп.
— Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?..
— Лантхильде?
Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал:
— Понравился.
Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.
— Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел?
— Дались тебе их документы! Иностранцы они.
— Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать…
— Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?
— Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти…
— Я про них тоже все знаю.
— Чужая душа — потемки, сынок.
— Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд.
— Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.
— Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать «Самогонщиков» уже не хотелось.
— Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец?
— Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой.
— Ты его видел?
— Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый…
Мать вдруг чего–то испугалась.
— На Ленина?
— Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..
— Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю…
Сигизмунд взбесился.
— Куда меня втравят? В ловлю селедки?
— Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила.
У Сигизмунда внутри словно сжалось что–то.
— Ты знаешь что–то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда?
— Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.
— Да что ты мне указываешь?
— Я тебе не указываю. Я тебе советую.
— Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить!
— А ЭТИ что тебе советуют?
— Кто? — опешил Сигизмунд.
— Ну твои… датчане.
— Не брать «Столичную», а брать «Синопскую» — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.
И бросил трубку.
Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась…
Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.
Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм–Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по–солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из–под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.
И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.
Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20–е годы.
В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что–нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно.
Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: «гвозди бы делать из этих людей». Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.
Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно–хлебно–колбасный, сытно–мокроватый.
Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким–то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по–фински, перемежая речь русским матом.
И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.
И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.
Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: «Не знаю, внучек… Вышло так…» А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.
Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.
Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн…
Так хорошо начинался вечер. И надо было позвонить и все испоганить… И не прикопаешься — мать.
Сигизмунд повел глазами по комнате. Так. Что–нибудь разбить? Чашку? Нет, чашку жалко. Банку. Шмякнуть об стену, чтоб осколки полетели.
Лантхильда, в третий раз просматривая «Самогонщиков», смеялась над одними и теми же сценами, то и дело упадая на спальник. Она была счастлива, он видел.
Он снял трубку и набрал номер Натальи.
* * *
Зима стояла морозная, праздничная. Все было чин чинарем: снег поскрипывал под ногами, хлопья падали с розоватого неба, искрясь в свете фонарей, мороз пощипывал лицо. Кое–где начались аварии на теплосетях, как водится. Как–то раз, поутру, из подвала соседнего дома валил пар — прорвало систему отопления.
Затяжные праздники в стране Трех Толстяков завершились. Школьники с готовым сочинением «Как я провел каникулы» потащились в учебные заведения — кто в школы, а кто и в гимназии. Взрослые, одолеваемые гриппозными предчувствиями, выбрались на работу.
Мрачно и похмельно зазвучала тема очередного повышения квартплаты. Губернатор распорядился объяснить питерцам, что квартплата повышается с февраля вдвое. И не просто так повышается, а ради блага населения. Что–то вроде убедительной лекции на тему «Почему одна больше, чем две»: едино солнце на небе, одна голова у нашего дракона…
Финал всероссийского отдохновения ознаменовался для фирмы «Морена» еще одной напастью: неведомый рекламный листок дал по ошибке телефон сигизмундовой лавки в совершенно левом объявлении. Первый телефонный разговор Сигизмунд провел вполне спокойно и мирно, не подозревая о том, что это лишь начало.
— Я по поводу объявления, — проскрипел в трубке старушечий голос.
Сигизмунд придвинул к себе блокнот, приготовился записывать.
— Тараканы? Рыжие домовые муравьи?
— Я по поводу объявления, — повторила бабка.
— Я вас слушаю.
— Так у вас продается?
— Вы насчет кормов?
— Не знаю, миленький, — засокрушалась бабка, — как это называется — корма или как… электрическое, это… ну, электрическое…
— Бабуль, — изумился Сигизмунд, — чего нет, того нет.
— А в газете прописано, что есть, — проявила настойчивость бабка.
— Да вы объясните толком, что вам нужно.
— Меня просили узнать. Цену, все такое. Электрическое. Еще Брежнев принимал.
Сигизмунд подумал немного. Попросил:
— Прочтите объявление. Что там написано?
В трубке зашуршала газета. Старушечий голос медленно принялся зачитывать. Газетка была из бесплатных листков и называлась «Под небом голубым». Распространялась в Петроградском, Василеостровском и Центральном районах. Рекламировала уже набившее оскомину электронное чудо — кремлевскую таблетку. Съел — и порядок. Гарантировала неслыханные скидки тем, кто позвонит по телефону и предъявит вырезанный из газеты купон.
